Богатая белая стерва

Романовский Владимир Дмитриевич

Дверь налево от меня открылась — наверное, в столовую? Вошел очень молодой человек, и его появление я едва не пропустил — Мелисса все еще величественно спускалась по лестнице. Юноша был очень худой, бледный, болезненно выглядящий, с иронической полуулыбкой, прилипшей навсегда к его лицу, с бровями, поднятыми в знак того, что хозяин их неприятно поражен коллективной глупостью мира.

Уайтфилд представил нас небрежно, не вставая. Судя по тону представлений, мое имя в этом доме уже упоминалось. Уайтфилд сказал — Юджин милостиво согласился сыграть для нас несколько пьес. Мне не понравилось, как он меня назвал — не по фамилии, но по имени, данном при крещении. Взял и назвал. Все-таки я не мальчик, знаете ли.

Мелисса

роскошно уселась в кресло, не кладя ногу на ногу, в английском стиле. Мать ее послала ей отчаянный отрешенный взгляд. Обычные отношения матери с дочерью. Алекс подошел и протянул мне руку, сказав — Рад с вами познакомиться, Юджин. Вдова Уолш вмешалась, говоря — Алекс тоже немного играет.

Ох уж эти мамы.

Юноша запротестовал поспешно, разрешившись лавиной стыдливых невнятных глупостей, и, упомянув, что игра на публике требует невиданной смелости, запнулся, густо краснея и отводя серые глаза. Он был в том возрасте (от которого я недалеко ушел, почему и помню), когда все, что говоришь, выходит как-то двусмысленно и бестактно, или и то и другое вместе. Также он был, вроде бы… но мы не имеем права судить, тем более судить, не сориентировавшись в обстановке. И я решил просто начать представление — хотя бы для того, чтобы кое-кто перестал так стесняться. Любезно, как только мог, я сказал что я сейчас что-нибудь сыграю. Встал и пошел к роялю. Сказал, что сыграю что-то, что не играю часто на публике. Подмигнул Алексу, но он смотрел в другую сторону, а затем Мелисса сказала, что ей нужно скоро уходить, а ее мать покачала головой и беспомощно закрыла глаза. Высокородное неодобрение.

Я опустился на скамейку перед роялем и поднял крышку. Подождал обычных перешептываний перед музыкальным номером. Никаких перешептываний не было. Инструмент был старый. Клавиши действительно из слоновой кости. Несчастные слоны. Но я отвлекаюсь.

IV.

Я сыграл восходящую гамму, затем еще одну, быстро обнаружив расстроенную фа в шестой октаве. Гром и молния, как много прекрасных инструментов стоит в этих богатых и не очень богатых домах — невостребованных, в пренебрежении, забытых, на них садится пыль, иногда даже грязь. Что ж. Счастье еще, что на крышке не стоят фамильные фото в вульгарных пластиковых рамках.

Я начал с пьесы, которую любит толпа — это было нечестно с моей стороны. Начинать нужно с чего-нибудь медленного и лирического, если концерт частный. Следует дать пальцам привыкнуть к незнакомой клавиатуре, а ушам слушателей — к незнакомой манере исполнения — этот подход является единственным, вызывающим от раза к разу одобрение, если, конечно, у вас нет имени. Если имя есть, если вы знаменитость, слушателям [непеч. ], что вы играете и как. Но — презрительная сука Мелисса скоро должна была уйти, и я вознамерился сломать ее сопротивление быстро и эффективно. Рахманинов, Пятый Прелюд, конечно же, с дразнящими цыганскими ритмами — помимо них, в прелюде этом ничего особенного, кстати говоря, и нет, но ритмы хороши. Я дошел до середины, почти рондо, и коротко глянул на аудиторию.

Уайтфилд — старик и вправду был знаток! — развалился в кресле, полуприкрыв глаза. Вдова Уолш вид имела странный — не то, чтобы не чувствовала себя комфортно, но и ясности в ее образе не было никакой. Алексу нравилось — он даже похихикивал иногда. Мелисса поджала губы — презрительно. Я закончил пьесу и произнес речь, удивив этим всех.

Я объяснил, что когда Шопену было двадцать лет, он путешествовал за границей. Во Франции он получил письмо от друга в Польше, который сообщал, что возвращение в Польшу в данный момент может быть опасно, поскольку армия русского императора только что оккупировала Варшаву. Отчаяние Шопена отражено полностью в его Этюде Номер 12. Очень известная пьеса, конечно же, а только, видите ли, почти все пианисты, ее играющие, играют ее дабы похвастать своей техникой. Таким образом, душа

пьесы теряется. А вот теперь, сказал я им, вы услышите эту вещь в том виде, в каком Шопен ее замыслил.

Детство это, вот что — признаю. Но виновата была Мелисса. Я тут не при чем. Без дальнейших слов и объяснений я начал Этюд. Для пианиста-самоучки это очень трудная пьеса, уж вы мне поверьте. Я ошибся три раза, и еще два или три раза был близок к ошибке — все это в течении трех минут — длина всего этого небольшого опуса. Но закончил я страстно — там, где большинство исполнителей приглушают. Я против ненужного лиризма там, где необходимы страсти.

Я поднял голову. Заметили ли они разницу? Уайтфилд заметил. Он просто кивнул, но в кивке этом было столько понимания, что мне захотелось вскочить, подбежать, и обнять сукиного сына. Алекс подмигнул мне и вдруг опять стал фиолетово-алый. Мелисса пожала плечами.

А затем, неожиданно, Вдова Уолш захлопала. По началу это выглядело неуместно, но Уайтфилд присоединился к ней почти сразу, а потом и Алекс — в основном, чтобы спасти ситуацию, я думаю.

Я начал еще одну пьесу, любимую широкой публикой — «Венгерскую Рапсодию Номер Два», Франца Листа. Что-то изменилось в общем образе Мелиссы. Подняв один раз голову в процессе исполнения, я заметил, что презрительная улыбка исчезла. Интересно. Уж не увидела ли она себя в роли современной Жорж? Уютной и комфортной Жорж? Ну, ну — у всех у нас есть игры, в которые мы играем охотнее, чем действительно участвуем в жизни. Праздничный круиз дает каждому мещанину шанс почувствовать себя Колумбом, не ввязываясь в утомительные навигационные перипетии в бурных волнах, с необходимостью лазить по вантам, чтобы подправить мечущийся парус, набухший от ледяной воды посреди рычащей, серебряно-пенной Атлантики.

Мне хотелось бы сообщить в этом месте, что успех мой был в тот вечер скорый и несомненный, что все в доме Уолшей вскоре стали меня глубоко и искренне обожать. Увы.

Алекс оставался более или менее равнодушен к собственно исполнению. Мелисса, несмотря на исчезнувшую улыбку, продолжала смотреть враждебно. У Вдовы Уолш, насколько я мог судить, были какие-то смешанные чувства. И только Уайтфилд, трезвый мыслитель, все больше и больше впечатлялся игрой.

Осмелев от такой его реакции, я перешел границы приличия и сыграл солидный кусок из первого акта «Тоски» в собственном переложении для фортепиано.

Детки начали ерзать. Как маньяк я продолжал играть, будучи счастлив иметь знающую (как я думал) и внимательную (как мне мечталось) аудиторию. В Карнеги Холле, частым (хоть и скептическим) посетителем которого ваш покорный слуга является, всегда есть в аудитории какая-то часть (скажем, десятая от общего числа), которая своим утонченным интересом держит всех остальных, полу-скучающих, в узде. С другой стороны, десятая часть аудитории Карнеги Холла — это несколько дюжин душ, знаете ли — вполне достаточно для создания атмосферы. А тут у меня был только один слушатель, слушавший внимательно и искренне, плюс какие-то невнятные силовые поля, исходящие от Вдовы Уолш. Через сорок минут после начала концерта, в середине каденции, Мелисса встала, сказала, что ей нужно идти, и исчезла. Раздосадованный, я закончил пьесу как мог и поднялся со скамейки. Я тут же снова сел. Ноги отказывались меня держать.

Алекс с чувством облегчения извинился и вышел.

Вдова Уолш тоже вышла из комнаты, сказав, что ей нужно поговорить с Мелиссой.

Уайтфилд поднялся и подошел к роялю. Он сказал, что он впечатлен, а только имеет место проблема, увы — у данного исполнителя есть склонность коллапсировать под давлением. Внезапно глаза его показались мне недобрыми. Он вытащил сигару. Он сказал, что хотел бы рекомендовать меня нескольким людям, но сначала мы должны быть уверены, что я не начну разваливаться на составные при малейшей неувязке. У меня отвисла челюсть. Он сказал, Извините меня, и вышел.