Богатая белая стерва
Шрифт:
А я разве композитор?
Не так много на свете людей, которые действительно разбираются в живописи, поэзии, архитектуре — но еще меньшее число понимают музыку. Я — понимаю. Но — композитор ли я?
Я выкопал несколько нотных листов и ручку и перечел слова к первой арии. Именно арии, а не монолога. Ведомый интервалами, на которые указывал ритм фразеологии Джульена, я намычал первую строку, потом снова ее намычал, и сыграл аккорд на пианино. Вскоре начальные фрагменты стали обретать форму — появилась мелодия, частично шведская, частично русская по тону. Я записал ее, подкорректировал, и спел женским голосом, аккомпанируя себе на фортепиано и, очевидно, разбудил соседа — вечно недовольного гомосексуалиста-патриота,
Выпив еще кофе, я побрился и наскоро оделся. Рискуя опоздать на самое важное деловое свидание в жизни, я проиграл написанное еще раз. После чего я схватил ключи, открыл дверь, и очутился лицом к лицу с моим недовольным бессонным соседом.
Он говорит — Так, слушай, парень! Ты не желаешь со мной спать несмотря на мои периодические увещевания, и в то же время ты заставляешь меня бодрствовать всю ночь. По-твоему это справедливо? Ты ведь таким образом пользуешься привилегиями любовника, не выполняя обязанностей такового, не так ли? Ну так как же — справедливо это? Нет, ты скажи. Серьезно, в глубине своей души — нет, не перебивай — в глубине души считаешь ли ты, что это справедливо?
КОНЕЦ ЦИТАТЫ
В своем дневнике Юджин несколько раз упоминает о своем визите в особняк Уайтфилда, не вдаваясь в детали — а жаль. Было бы интересно узнать его собственное мнение. А так — есть только факты.
Он прибыл в особняк чуть за полдень и его провели в одну из спален, где с него снял мерку один из лучших индивидуальных портных города. У портного и трех ассистентов было два часа, чтобы сконструировать костюм. А пока что Юджину было велено выбрать себе книгу из огромной библиотеки дома — или еще что-нибудь, но, в общем, не путаться под ногами. В спальне, предоставленной в его распоряжение, обнаружилась ванная с джаккузи. Сориентировавшись на местности, Юджин попросил у дворецкого, худого, небольшого роста парня из Польши с немигающими зелеными глазами, бутылку шампанского — и, к его удивлению, бутылка была ему принесена. Валяясь в ванне, он погрузился в сомнительные приключения графа Монте-Кристо и был неприятно удивлен, когда дворецкий сообщил ему, что настало время одеваться.
Он сыграл — для трех гостей Уайтфилда, один из которых, как отмечает в дневнике Юджин, являлся самым влиятельным человеком в музыкальных кругах Нью-Йорка. После примерно двадцати минут игры, Юджина вежливо отпустили. Есть максимум живой музыки, который может прослушать профессионал, делая одолжение другу.
— Ну так что, джентльмены, хорош ли парень, как вы думаете? — спросил небрежно Джозеф Дубль-Ве Уайтфилд. — Джимми, что скажем?
Вежливо скучающий, Джимми Голдстин отпил виски и сказал, едва уловимо пожав плечами:
— Он ничего, конечно — для исполнителя его толка. Легкомысленный, правда, и ужасно недоученный. — Некоторое время он задумчиво изучал свою сигару. — То есть, недостаток систематического обучения очень виден. Его бы подучить, и тогда, возможно, из него вышел бы толк. Наверное. Особенно потому, что…
— Да, я понимаю, — перебил его Уайтфилд нетерпеливо. — Что можно сделать прямо сейчас? Или в течении трех-четырех месяцев?
Джимми улыбнулся снисходительно. Эти любители — как они наивны!
— Извини, Джо. Мне очень жаль. Нет, прямо сейчас ничего
— Слишком долго, — холодно сказал Уайтфилд.
— Найди еще кого-нибудь, — парировал Джимми, тоже холодным тоном. Он взял с блюдца оливку, положил в рот, медленно и с удовольствием прожевал, и проглотил. Чмокнув губами, он продолжал, — Мы ведь говорим об искусстве, Джо. Искусство — оно очень… нежная вещь, ее следует ласкать и холить, осторожно очень, деликатно, чтобы никаких преждевременных проявлений не было. — Он обвел руками воображаемый мяч для баскетбола. — Это ведь не цементные блоки накидать друг на друга, а потом сказать — вот архитектура! Ты когда-нибудь брал уроки фортепиано?
— Нет, — мрачно сказал Уайтфилд.
— Вот видишь! — укоризненно заметил Джимми. — Я не в пику тебе все это говорю, я просто объективен. То, что мы сегодня слышали — это сырая техника. Совершенно очевидно, что он самоучка. Так любой может научиться играть. И вкуса у него нет. Что это за водевильные глупости он играл?
— Оперетту, — сказал Уайтфилд.
— Какая разница. А Моцарта он играет — это же просто смешно. Например, он добавил басовые ноты в «Ноктюрн». Моцарт — он Моцарт и есть, знаешь ли. Не надо его подправлять. Надо оставить его в покое. Шопена он играет неплохо, но до изящества далеко. У него контроля нет совсем. Много страсти, но отсутствует грация. Пять-шесть лет — может, это и долго, но три года — это самый минимум.
— А если купить каких-нибудь критиков? — спросил Уайтфилд без энтузиазма. — Я некоторых знаю. Зигфрид Майер, например…
— Ты их всех можешь купить хоть завтра. Но будь разумен. Правда, Джо. Публика будет смеяться. Или хуже того, люди скажут, «Его проталкивают, потому что он черный». Уж ты мне поверь, Джо, я играю на фортепиано с трехлетнего возраста, у меня кое-какой опыт есть, скромный, но есть. Ну, что ж, джентльмены, позвольте мне откланяться, мне нужно сегодня вечером дирижировать оперой, будь она неладна. И до этого мне следует отдохнуть.
«Ноктюрн», который Юджин Вилье играл в доме Уайтфилда, сочинен был Шопеном, а не Моцартом, басовые ноты наличествовали в нем изначально, но это ничего не меняло.
Тогда я не знал еще, что почти все посетители дома Уайтфилда так или иначе оказывались У Коннора, в небрежном, но с повышенными ценами, ирландском пабе в двух кварталах от особняка. В отличие от Джульена, ирландских пристрастий я не имею, и не испытываю непреодолимого желания заходить в пабы, как только их вижу, хоть на минуту. Я прочел вывеску, приблизился к грязному стеклу и разглядел силуэты завсегдатаев — и был готов идти дальше. Но рука моя как-то сама собой легла на ручку двери. Будь Коннор честным человеком, он бы платил Уайтфилду. Откуда мне знать, может и платит.
Я взгромоздился на стул, посмотрел на дамскую сумочку на стойке рядом с моим локтем, подозвал бармена, который натужно делал вид, что я ничем не отличаюсь от других его клиентов, и заказал скотч. Потягивая крепкую желтоватую влагу и слушая ирландский напев в громкоговорителях, сочиненный в пятидесятых годах и до сих пор любимый завсегдатаями некоторых заведений, я обнаружил, что ужасно хочу курить, что было странно. Вспоминая этот момент, я иногда пытаюсь определить, чей дух меня тогда посетил. Поскольку большинство хорошей музыки было написано людьми, вступившими во взрослый возраст до того, как сигареты стали широко популярны, кандидатов немного. Вот, к примеру, Пуччини курил, насколько я помню; Чайковский употреблял русского стиля сигареты, с длинным бумажным мундштуком; Кальман, сын разорившегося адвоката, предпочитал сигары; Легар, венгерский дэнди, пользовался мундштуком слоновой кости, выточенным, как я романтично предполагаю, из ре в пятой октаве.