Богатырские хроники. Тетралогия.
Шрифт:
— Как ты к патриарху-то пролез, Добрыня? — полюбопытствовал Илья.
С видимым удовольствием мой друг Добрыня, едва сдерживая гордость, сказал:
— Да когда был я в прошлый раз в Царьграде, сошелся с настоятелем этого монастыря. А он вхож к патриарху.
— И что же — настоятелю этому ты все и открыл? — Илья аж рот разинул.
— Нет, но патриарху открою… откроем, — поправился Добрыня.
— Патриарх-то тебе чем поможет? — наступал Илья.
— Послушай, Илья, у патриарха большая власть, и знает он много. Власть дает ему знание. Может быть, патриарх один из немногих
Илья недоверчиво качал головой. Однако я был склонен согласиться с Добрыней. Сверху видно лучше.
Помню, как я удивился, когда узнал, что Илья знает по-гречески. То, что он умел объясняться со степняками, было более-менее понятно: странствуя по рубежам Русской земли, которые Степь лизала, как прибой — береговой песок, безумием было бы не уметь допросить пленного. Что крикнуть конникам, которые приостановились при виде тебя? Но Илья знал и по-гречески. Когда я обнаружил это и не сумел скрыть своего изумления, Илья ухмыльнулся в бороду: «Что, молодой умник? Думаешь, вы одни премудрости постигаете?» Изъяснялся Илья ужасно, но сочно и ясно, при этом понимал все.
Патриарх говорил, совсем не сообразуясь с тем, что его слушают иноземцы: витиевато, проборматывая что-то вполголоса, перескакивая с одного на другое, да и разговаривал странно — как будто сам с собой.
— Пришли люди из молодой страны… Совсем молодой… Младенческой… Мы дали им свет… Много света… Хватит, чтобы зажечь эту огромную страну на века… Мы хорошо сделали… Когда мы потухнем, страна эта будет гореть нашим огнем… Ярко гореть… Хотя в это почти никто сейчас не верит… Но много света было отдано, да, много света… Мы стары, они молоды… Мы погибнем — свет останется… Когда ты погибаешь — что-то должно оставаться…
И он уставился в узкое окно, за которым была безмолвная темень.
— Мы пришли говорить о враге, — рубанул Илья, которому надоели эти заклинания по поводу света. — Может быть, ты знаешь, где он?
Добрыня нахмурился. Сам он предпочитает говорить загадками и думает, будто это всем нравится. К тому же, может быть, он считал, что задать главный вопрос должен сам.
— Ох, врагов много, очень много врагов… Мы слабеем… У нас не остается сил… А все зарятся на нас… Мы красивы, мы хороши… Зачем только этот город так хорош, зачем, зачем… Для кого его строили… Придут конники, все потопчут, все разрушат, запустение будет… Нас уже не станет тогда, но близятся, близятся времена… И ладно бы промчались вихрем, оставили камни… Нет, построят свое… На таком месте должна стоять столица… Это пуп мира, это пересечение всех великих дорог… Я скажу людям из молодой страны: вы думаете, Рим велик? Рим в захолустье, в совершенной глуши, о нем можно забыть, разграбить и забыть, а мы — о, мы прекрасно расположены, это место никогда не будет пусто, всегда, о, всегда здесь
— Святой отец, — сказал я, — отчего ты так уверен? Или ты видел будущие войны? Или ты пересчитал всех воинов? У такого города всегда будут защитники. Надо только уметь распознать общего врага.
— Они из совсем молодой страны, эти люди… Они не понимают, что значит стареть… Стареют все страны… Любая страна когда-нибудь исчезнет… Но люди из молодой страны не понимают, что страны не вечны… Молодые не думают, что когда-нибудь все умрут, и они тоже… Им кажется, что они бессмертны… Ошибка, ошибка…
— Святой отец, — сказал Добрыня мягко, — от старости нет лекарств, но есть лекарства от старения. Есть человек, по следу которого мы идем…
— Как их называют, этих людей? Кажется — богатыри? Странное слово, странное, и люди странные, мы не встречали больше таких… Они торопятся, торопятся, сейчас старый богатырь хочет нас задушить… Он нетерпелив… Он не верит в нашего Бога… Он призывает старых богов…
Илья смотрел на патриарха остекленевшими выпученными глазами.
— …Всем троим кажется, что мы от них что-то скрываем, но они сами скрывают многое…
— Мы готовы рассказать, — вмешался я, несколько опешив. — Этот человек, враг…
— Они боятся произносить его имя, потому что у них считают, что стоит произнести это имя трижды и человек этот услышит, где бы он ни был…
— Так ты знаешь, о ком мы говорим! — воскликнул совершенно сбитый с толку Илья.
— Они хотят рассказать нам об этом человеке, но боятся даже произнести его имя, не подозревая, что за стены эти не выходит ничего, что, даже если бы человек этот стоял под окнами, он и то бы ничего не услышал…
И тут внезапно я почувствовал Силу. Она была велика и непонятна мне, я никогда раньше не встречал такой Силы. И я сразу поверил, что за эти стены действительно ничего не выходит.
— …Мы знаем об этом человеке, он часто бывает в этом городе, он вообще много ездит по свету, много больше, чем ему бы следовало, и пора, ой, пора дать ему одно жилище навеки, до Страшного Суда… Мы следим за молодой страной… Она должна крепнуть… Мы знаем, что творит на ней этот человек, как он строит свои оплоты, как он меняет князей, как он хочет властвовать над этой молодой страной, а потом и над другими странами, и над нами… Этот человек спешит… Он стареет…
Патриарх смотрел в пространство перед собой, смежив веки и словно ничего не видя вокруг.
— …Спешат, все спешат, не с кем поговорить… Что с них взять, люди из молодой страны… — Глаза его неожиданно широко раскрылись, он посмотрел на нас и сказал: — Вас проводят. Совсем близко. За стеной. И за нее тоже ничто не выходит. Можете называть имена.
И я впервые услышал смех патриарха.
За стеной нас действительно ждали. В полутемной комнате сидел грек лет шестидесяти; заглянув ему в глаза, я обнаружил совсем не то, что ожидал — великий страх. Он молчал, не поднимаясь со скамьи, молчали и мы. Наконец Илья промолвил: