Богатырские хроники. Тетралогия.
Шрифт:
Женщины, конечно, завизжали, хотя видели потасовки по нескольку раз на дню; мужчины были намерены расправиться с наглым иноземцем. Для начала я прошелся, как я сам называю это, вихрем-кругом, выставив перед собой кинжал: это когда ты, вертясь и держа все в поле зрения, срываешься с места и расчищаешь близ себя круг. Прибавилось криков; появились стоны. Я был уже безжалостен: неизвестный нож метил мне в шею, и после этого было не до жалости. Все же желая избежать уж слишком большого кровопролития, я схватил скамью и принялся кружить ею вокруг себя, раня, но не калеча. Тут противники мои бежали. Я вытер пот, огляделся, поманил гречанку:
— Пойдем.
— Куда же мы пойдем, господин, сейчас здесь будет стража?
— Царьград, девочка, город большой…
Я без труда достучался на рассвете до привратника в нашем монастыре: уже шла служба. Чрезвычайно довольный собой, я пробрался в нашу келью. Добрыня тут же проснулся, с неодобрением
— А что, Алеша, Бог христиан в самом деле сильнее?
Остров открылся нам внезапно. Он словно выплыл Со Дна моря, как гигантская горбатая рыба. Казалось, е мгновение назад вокруг не было ничего, кроме прозрачных зеленых волнующихся вод, вскипающая под килем нашего суденышка, да бледно-голубого выжженного неба. Над водами этими и под небом этим было покойно, и я век бы лежал под солнцем на палубе и лениво глядел в воду, привалившись к борту.
Как всегда в тайне от всех, я размышлял о Силе. Ни с кем, кроме Святогора, я не говорил о ней, да и то всегда говорил Святогор, а я помалкивал и сопрягал его учение с тем, что вертелось у меня в голове и что я уже смутно понимал и чувствовал сам. Добрыня все обижается на меня за то, что я избегаю разговоров о Силе. Но я уверен, что чем меньше говоришь о Силе тем лучше. Незачем делиться тем, что знаешь, и я не хочу ничему открыто учиться у других. Незачем к тому же будоражить Силу. Свою Силу нужно хранить в тайне от всех. Я не знаю, кому она подвластна. Но, по-моему, чем меньше эти существа или одно Велика Существо слышат от смертных разговоры про Силу, тем с большей охотой они наделяют их ею. Я зная Добрыня не согласен со мной. Он считает, что над едва ли не устраивать советы посвященных, говорить о Силе, доискиваться до ее истоков и учить друг друга. Пускай обижается на меня Добрыня, но все это смешно. Кстати, я чувствую, что моя Сила не слабее его. К тому же я доподлинно знаю, что умею кое-что, чей Добрыня не умеет. Но пускай он, да и никто не знает этого. Я вообще люблю жить в тайне. Вот Добрыня тоже, казалось бы, любит тайные подвиги, но все же несет их как бремя. Илья — ох, Илья вообще трубя не только о том, что было, но и о том, чего и не был никогда. А я бы хотел всю жизнь быть скрытым от других завесой тайны, и только иногда появляться из-за нее. Что ж — появляться в лучах славы, но чтобы тут же снова исчезнуть. Вот Илья — он весь на виду. Вот Добрыня — он терзается из-за того, что скрывает от нас что-то (и не догадывается, что мы зачастую знаем, что он скрывает). Его называли тайным богатырем князя Владимира, но на самом-то деле куда больше тайны было вокруг моей жизни. Илья неотступно думает о том, что будут люди говорить, и хочет, чтобы песни о нем пели и через сто лет после смерти. Добрыня печется о том, чтобы поспеть всюду, где есть нужда в богатыре, и держит в уме все склоки всех княжеских дворов, и даже склоки Степи. А я — я хочу прожить свой век так, чтобы радоваться ему. Какой прок в том, чтобы жить, мучаясь, пусть даже от благих мыслей? Когда несколько лет назад Добрыня метался в жару и бреду, потому что в его плече сидел волос Змея, снаряженный Силой Волхва, я провел у его изголовья недели две. И если бы он умер, я бы отомстил Волхву, хотя бы это стоило мне жизни. Но я наслаждался бы этой местью, я бы радовался и своим последним дням, я бы любил каждое мгновение их. И только так, на мой взгляд, стоит жить. Если плакать — так радоваться этим слезам. Если кручиниться — так любить себя в этой кручине, потому что это сильное чувство, и ты в этот миг — как раскаленный меч. А жить так, как живет Добрыня, нося тоску вокруг себя как облако, или как Илья, хлопоча о посмертной славе, я не могу и не хочу. Если Добрыня тайный богатырь, а Илья — могучий богатырь, то я, наверное, богатырь веселый. Знаю, товарищи корят меня за мою беспечность. Но то, что они принимают за беспечность — это умение прожить по-настоящему всю свою жизнь, умение, которого они, по-моему, лишены. Вон Добрыня сидит и хмурится, и думает о том, что делает сейчас князь Ярослав, и прочны ли рубежи земли Русской, пока мы в отлучке. А что проку думать об этом, когда мы здесь? о радоваться солнышку и морю, тому, что тело крепко, что раны зажили, что дух тверд. Скоро, скоро, Добрыня, мы перестанем быть молоды, да ты уж, пожалуй, и перестал быть молодым, хотя мы почти ровесники, а мне тридцать пять. И вот Илья, посмотрите на него, он вздыхает и думает явно о том, что суденышко наше непрочно, и как бы нам не пойти кормить рыб, и о том, что годы его уже немалые, сил немного, а будут ли о нем петь после смерти — то одному лишь Богу известно. Вот когда развалите суденышко — тогда и думать будем, а когда помрем так не все ли равно, будут ли нас помнить или забудут. А ведь, Илья, были богатыри и до нас, а вот уже Святогора, нашего с тобой Учителя, начинают забывать,
Я смотрел за борт на прозрачные воды и чувствовал Силу моря. Может, и Добрыня не знает о том, но у всего есть своя Сила, великая или слабенькая, добрая или злая. Да знай это Добрыня — мучился бы всю жизнь. А я — ничего. Видно, поэтому мне и дано чувствовать Силу вещей.
Сила моря огромна, но бесформенна. Она в общем благая, но я склонен думать: она скорее источник Силы для нас, чем нечто собственное. Вот и беснуется подчас море оттого, что не может владеть своею Силою, топит корабли — то, о чем ты думаешь сейчас, Илья.
Еще мне пришла в голову мысль о том, что, глядя в бегущую назад, но остающуюся с тобою воду, можно так же видеть концы и начала, как когда знающие люди глядят в огонь. Правда, я никогда не слыхал об этом раньше, но много ли знающих людей имели время и терпение смотреть на море и радоваться ему? Я сказал себе, что об этом нужно подумать и при случай попробовать, но сейчас мне было слишком хорошо и весело, чтобы я пытался разглядеть чье-то будущее в волнах.
Внезапно я почувствовал, как какая-то тень легла мной, словно облачко заслонило солнечные лучи. B это самое мгновение Добрыня вскочил и крикнул:
— Остров!
Как я уже сказал, остров был похож на неожиданно всплывшую гигантскую горбатую рыбу. Там, где полагалось быть ее плавнику, в небо врезалось какое-то строение. Я понял, что это был храм.
Я поднялся и жадно смотрел на остров. Остров! У каждого есть какие-то слова, которые колокольным звоном отдаются в ушах. Для меня таким словом было — «остров». Не знаю почему, но только казалось мне совершенно волшебным, что он со всех сторон окружен водою; вроде бы такая же земля, суша как все остальное, и все же — нет. Может быть, это оттого, что я сам, в сущности, хочу быть веселым островом среди людей? Те острова, на которых я бывал, меня не удовлетворяли — взять хотя бы острова на великом озере, где родился Добрыня. Морской же остров — душа так и запела, когда я глядел на него!
Добрыня стоял, нахмурившись. Илья с облегчением разминал ноги: наконец-то проклятая езда по морю кончалась! И тут очень простая мысль пришла мне на ум:
— Добрыня, или ты забыл про стрелы? Нам некуда спрятаться, мы открыты со всех сторон и, может статься, скоро будем похожи на ежей.
— Укоротить бы тебе язык, Алеша, — проворчал Илья.
— А что делать? — отрубил Добрыня. — На этом суденышке не спрячешься.
Проклятый остров внезапно перестал мне нравиться. При некоторой удаче Волхв мог перестрелять нас по одному. К тому же, хоть нам и говорили, что он скрывается здесь один, кто мог знать наверняка? Как всегда в такие мгновения, я пожалел, что не выбрал другого способа радоваться миру, кроме как богатырского.
— Давайте-ка ляжем, — сказал Илья.
— И ты думаешь, что моряки после этого поведут судно вперед? — усмехнулся я.
— Поведут, — сказал Илья. — Я знаю способ.
— После твоих способов, Илья, они отчалят, только мы сойдем на берег, и нам придется делить остров кое с кем до скончания века.
— Ладно, — сказал Добрыня. — Давайте ляжем на палубу, но только так, как мы лежали раньше, надо, чтобы моряки заподозрили что-то.
И мы снова развалились на палубе. Борта до некоторой степени защищали нас. Я глядел на приближающийся остров как охотник, и знакомое щекочущее чувство опасности, исходящей от хищной дичи, разбежалось по моему телу. Я любил его, хотя иногда дичь бывала, пожалуй, великовата для меня — как, например, сейчас. Я стал слушать Силу острова. Это была недобрая Сила, я чувствовал в ней напластование многих злых жизней и не мог сказать с определенностью, что Волхв здесь. К тому же море мешало мне, несомненно, его Сила побивала мою.
Даже если отвлекаться от Силы, остров не мог не впечатлять. Исполинские глыбы складывались в темные обрывы, о которые плескали волны. В сочетаниях глыб угадывались то лица, то чудовища, судно наше легонько поворачивалось, и лики эти исчезали, чтобы вместо них появились другие. Стаи чаек громко кричали над головой, несомненно, весь остров уже знал о нашем приближении… Внезапно я похолодел: сверху, со с палуба нашего суденышка простреливалась насквозь, как если бы мы просто подставили Волхву наши спины. Как на грех, кормчий вел судно по самой кромке острова. Шея моя заныла, я непроизвольно дернулся в сторону. Однажды Добрыня именно так спасся от стрелы Волхва. Но, по всей вероятности, это был только страх, потому что ничья стрела не вонзилась со звоном борт корабля. «Пока жив Волхв, — сказал я себе, — я буду слишком часто попусту дергаться. Мы приплыли сюда чтобы положить конец всему этому». И снова веселое чувство азарта охоты охватило меня. Не знаю, что думала по этому поводу наша «дичь», и не радовалась ли и она тоже возможности покончить с богатырями одним разом, но только ничто не выдавало ее присутствия.