Богатырские хроники. Тетралогия.

Плешаков Константин Викторович

— Смерд! Как смеешь ты говорить так с великим князем киевским! Я здесь хозяин, я хозяин Русской земли, я хозяин в своем доме! Святополк верен мне!

Тут страшная догадка забрезжила в моей голове, и я рассмеялся:

— Ты хозяин Русской земли? Да хозяин ли ты над собой? Не сама ли Сила Волхва прокралась в твой дом и одурманила тебя?

— Я закую тебя в кандалы!!

— Я раскую эти кандалы своей Силой! Больше не сидеть мне на твоих пирах, больше не слушать твоих приказов, и тебе больше не видеть меня! Не бывать больше моей ноге на княжеском дворе, не ехать мне рядом с твоей дружиной! Ни слова не скажу я тебе впредь и не появлюсь на глазах твоих! Прозорливые люди говорят: да будет казнен Святополк, как ядовитая змея, но ты не слушаешь никого! Все шепчутся об одном, только ты глух! Я схожу с твоего пути! Я больше не твой

богатырь! Злая Сила завладела твоим разумом, и не мне спасать тебя! Вон ухожу я из отравленного места! И, князь Владимир, последнее скажу тебе: проклятие лежит на тебе и на твоем семени.

Я шел по коридорам дворца; люди шарахались от меня. Давно ли я вошел в эти стены застенчивым мечтательным юнцом — и вот я ухожу из них по своей воле, чтобы больше никогда не вернуться. Кто-то, задыхаясь, догнал меня:

— Добрыня, ты не узнал меня? Это я, Данила! Великий князь в страшном гневе на тебя! Я поворотился и против своей воли надменно сказал:

— В этом дворце больше нет великого князя. Здесь есть только безумный старик.

И с этими словами я пошел прочь, и никто не остановил меня, и великий князь киевский Владимир так и не решился заковать меня в кандалы.

Размашистым шагом шел я домой, все еще в великом гневе, проклиная большую власть, данную князю, и то отупение, которое она произвела. Я распахнул дверь в свой дом и увидел в сенях стоящего лицом ко мне монаха. Все еще гневно раздувая ноздри, я всмотрелся ему в лицо и вдруг обмяк всем телом. Передо мной стоял Учитель.

Глава двадцать четвертая

Мы долго говорили с Учителем. Мы говорили о Маринке и о том, что случилось со мной.

— Но почему, почему она не стала ждать? Ведь Алеша и Илья покидали мое тело в разгар боя; глаза могут показаться мертвыми в ночи, во мгле. Разве этого достаточно, чтобы поверить?

— Для сердца, которое живет в страхе, достаточно. Здесь есть и моя вина, Добрыня. Мне нужно было остаться с вами немного подольше тогда, когда она лечила тебя. И твоя мать, и твоя жена жили в страхе за тебя. Но, может быть, ты не успел почувствовать одного. Твоя мать вошла в этот страх постепенно. Сначала ты странствовал со мной, и я мог защитить тебя. Потом ты совершал разные подвиги, и все сходило. Твоя мать помнила тебя в то время, когда тебе ничего не угрожало, и от этого была ее вера в то, что с тобой все-таки ничто не может случиться. Но твоя жена увидела тебя в первый раз, когда ты мог умереть к концу дня. Ты вошел в жизнь твоей матери со светом. Ты вошел в жизнь твоей жены вместе со тьмой. Этот чан с отравой, который она держала на случай, если к тебе, беспомощному, придет Волхв… Этот чан… Мне нужно было поговорить с ней, а не исчезать вот так… Сердце твоей матери существовало в любви к тебе. Сердце твоей жены существовало в любви, да, но и в страхе за тебя. Жизнь твоей матери прошла в любви к тебе. Почти вся жизнь твоей жены прошла в одиночестве. Тяжелая тень легла на вас с самого начала. И когда одиночество вдруг так страшно вернулось, она не смогла жить без тебя и мгновения. Она казалась тебе очень сильной. Она была сильна, пока она жила одна, без опоры. А потом опора появилась, и она оперлась на нее, но вдруг опора исчезла…

— Мне нельзя было жениться, Учитель. Я погубил ее.

— Ее погубил не ты. Но обычно богатыри не женятся… Однако ты — особый богатырь, и я сам — да, я сам, и ты это знаешь, я думал, что это принесет вам только счастье. Но знаешь, Добрыня, конечно, тебя это не утешит и утешить не может, на месте счастья у тебя сейчас боль, но у нас на месте боли и счастья-то не было.

Мы говорили долго… Потом я рассказал о том, что случилось со мной у Идолища и как я говорил с князем Владимиром.

— Значит, Волхв спрашивал даже про меня? Не совсем списал меня на покой, сквитаться хочет? Если хочет — только за то, что я взял тебя в ученики, Добрыня. Я знаю, как ты сейчас называешь себя; ты захотел, чтобы я жил даже в твоем имени. Пока я жив, я буду помогать тебе, когда это будет действительно нужно. Но я и впредь буду держаться в стороне. Ты идешь по дороге своих подвигов, а я уже отжил, в сущности, свое. У меня еще есть Сила. Но мои силы кончились на тебе. По большей части я тебе уже бесполезен. Я не хотел, чтобы ты тратил свое время на меня, и поэтому я на время ушел из твоей жизни. Теперь я скажу тебе, где ты можешь меня найти. Я живу в скиту

в северных лесах, я расскажу тебе дорогу туда… Меня зовут теперь не Никита, а Феодосии. Никита умер, Добрыня, в ту ночь, когда я оставил тебя на дороге в Крепость. Это было суровое испытание; ты мог попасть в большую беду. Но только так можно было тебе стать настоящим богатырем. Когда я оставлял тебя на ночной дороге в этой страшной мгле, я поступал правильно, как Учитель богатыря; но я грешил против Иисуса. У богатырей много таких грехов. И они отвечают за них. Но зато ты прошел огонь и не дрогнул даже перед лицом Волхва… Что до князя Владимира, я думаю, ты был прав. Если что-то и способно заставить князя одуматься — так это то, что верные слуги отказываются от него. А убеждать его бесполезно. Что же до того, что тебе посоветовал Властитель Крепости… со Святополком… решать тебе, но все же пока измена не совершена, карать за нее я бы не стал. Я уверен, что ты прав И что Святополк совершит эту страшную измену. Но если бы богатыри карали за помысел, они бы уподобились обычным злодеям на тронах… Ты уже сделал большое дело: один Оплот на время исчез, Крепость помогает тебе, у тебя в руках немало нитей. Когда настанет грозное время, ты сможешь сделать многое…

— Но, Учитель, я почти ничего не узнал про Оплоты. И про Восток — отчего оттуда идет эта злая Сила?

— Про Оплоты вряд ли кто-нибудь теперь знает больше твоего на Русской земле. А Сила… Я ничего не знаю наверняка, я только могу рассказать тебе то, что сам слышал и что может оказаться неправдой или в лучшем случае, неполной правдой.

Нам только кажется, что земля наша не таинственна и везде одинакова. Но это не так. Когда Бог сотворил землю, он оставил на ней отпечатки своих пальцев. Вся земля — творение рук Бога, но кое-где она больше помнит творение и стоит ближе к Богу. У каждой земли своя судьба, скрытая от наших глаз, но очевидная знающим. В некоторых местах земля как бы соприкасается с невидимым миром, Сила которого настолько велика, что и вообразить ее невозможно. Святая земля, наверно, центр Вселенной. Здесь вочеловечился Христос, здесь его распяли, отсюда его ученики понесли свет во все края. Но есть и другие земли, отмеченные Богом. Я слышал, что следующей за Святой землей почитают великую горную страну далеко на Востоке. Она обширна, и малозаселена, и вознесена к небесам, и совсем не похожа на то, что мы привыкли видеть. И ей дадена великая Сила. Но Сила может использоваться как во имя добра, так и во имя зла… Из этой-то страны и пришла, как я думаю, Сила Оплотов… Но помни, всегда помни, Добрыня: земля Силу с небес получает… Не забыл ту, лунную ночь? Лунную ночь я забыть не мог.

Это случилось на второй год странствий с Учителем. Напоив коней, я прилег на землю. Что-то будоражило меня; уже ученый, я прислушался к себе и понял, что тревожила меня луна. Я поднял голову.

Полная луна, как живая, пристально смотрела прямо на меня. Она словно лежала на темно-синей наковальне неба, и невидимый кузнец невидимым же молотом высекал из нее свет и пускал по луне пепельные тени.

Свет стал прибывать; мне стало как-то невыносимо тоскливо, но я не мог оторвать от луны глаз. Тени, ходившие по ней, шепотом говорили о тайнах, и я пытался понять их язык. Постепенно движение теней ускорилось, потом тени стали виться метелью, а потом вся луна зашевелилась, заплясала и вдруг упала мне в глаза; голова моя закружилась, я зажмурился и в страхе прижался к земле.

— Добрыня! — Сквозь тошноту и звон в ушах голос Учителя казался удивительно далеким. — Добрыня!

Я хотел сказать, что сейчас мне очень плохо, но что скоро это пройдет и я снова стану самим собой, но пепельный водоворот крутил меня, как хотел, и я стремительно понесся куда-то…

Когда я очнулся, голова моя лежала на /коленях у Учителя. Едкая жидкость жгла горло.

— Лучше?

— Лу-лучше, — выговорил я с трудом и на всякий случай зажмурился.

— Проклятие, — сказал Учитель зло, и, никогда не слышавши от него такого, я вздрогнул и открыл глаза. Учитель мгновенно прикрыл мне лицо ладонью. — Лежи. И все-таки это проклятие… Я должен был, должен был знать и предупредить, но я надеялся, просил, чтобы этого не было…

— Чего не было, Учитель? — едва выговорил я, в полном сознании, но обессилевший.

— Луна, — сказал Учитель горько. — Лежи, глаз не открывай. Нюх я к старости терять стал… На покой, на покой, — бормотал Учитель. — Хватит… чуть не погубил… в пустыню уходить пора…