Боги войны
Шрифт:
— Да ты сам послушай…
Изображение на экране делается четче — теперь можно даже буквы прочитать, закрепленные на стене позади человека: «Новости». Из треска и гула выделяется голос:
«…сведения о необычных летающих объектах поступили также из Владивостока. Имеющейся информации пока недостаточно, чтобы делать какие-то выводы. Но местные жители связывают пожары и взрывы на военных складах с полетами светящихся шаров. Кто-то даже говорит о похищении людей…»
— Кончается твой срок, Зощенко, — говорит Кузьмич.
Я выпиваю водку,
— Если все так, как ты говоришь… Зачем вообще надо было создавать этот Полигон? Неужели на большой земле до сих пор лучше наших танков ничего не придумали? Столько времени прошло — разве там другого оружия не появилось, мощного, нового?
— Оружие появилось, конечно, — говорит Кузьмич.
— Ну?! Так зачем надо было консервировать на Полигоне все эти танки? Они же, наверное, давно устарели. Клепали бы новые, готовились бы к войне миров!
Кузьмич смотрит на меня, как на больного.
— Дурак ты, Зощенко. В самом деле не понимаешь или притворяешься?
Я смотрю на него, пьяными глазами хлопаю. Требую:
— Объясни!
Он подвигается ко мне:
— Да, Полигон — это такие консервы. Тут ты все правильно понял. Только не танки в консервы закатали. Совсем не танки.
— А что же?
— Тебя и меня, Зощенко! — Кузьмич повышает голос, ладонью по столу хлопает. — Людей. Героев. Всех нас — воевавших. Таких, как Шаламов, как Юрка Прохоров, как Димка Крылов. Это нас законсервировали, нас, а не танки!
— Зачем? — удивляюсь я.
— Да затем, что таких людей больше не делают, Зощенко. — Кузьмич перестает кричать, говорит тихо, устало и зло. — Танки там научились делать лучше, а вот людей — нет. Я шестьдесят лет слежу, что на большой земле происходит. Сердце кровью обливается, а я слушаю это гребаное радио и все жду, когда же нас наконец выпустят… — Он сжимает кулаки. — Вот что я тебе, Зощенко, скажу. Не осталось больше настоящих людей. Были они еще какое-то время — после нас. Но потом тоже сгинули. Так что мы — последние. Мы — консервы…
Андрей Уланов
ЗАТЯНУВШАЯСЯ ДУЭЛЬ
— Бронебойный!
Глухо лязгает затвор, хриплый выкрик «готово» растворяется в грохоте выстрела — и белый росчерк уходит вперед, туда, где между разрушенных домов ворочается угловатая серая туша. Попали? Дыма нет, значит, надо добить, добить чертову фашистскую суку…
— Вперед!
«Тридцатьчетверка» срывается с места, и тут же по ней один за другим стучат короткие злые удары, выбивая пригоршни броневой окалины. Банг! Банг! Банг! Танк, враз охромев, разворачивается вправо, движок глохнет, и сразу же откуда-то снизу, перебивая пороховой угар, тянет дымом…
— Осколочный!
В ответ ни звука, заряжающий сгорбился внизу. Электрика тоже сдохла, вручную не провернуть, мокрые от крови пальцы бессильно скользят по рукоятке поворотного механизма. И проклятая немецкая пэтэошка, почувствовав свою безнаказанность, продолжает всаживать снаряд за снарядом в неподвижную мишень. Банг! Банг!
— Мишка, вставай! — противно тянули над ухом. — Ну же… — Тут будивший решил сменить пластинку и командно рявкнул: «Подъем!» — Эффекта рявк не возымел, и он вернулся к прежней ноте: — Мишка, ну вставай же…
Голос был смутно знаком. Кажется, это был новый ординарец комбата, сержант из разведбата, словивший рукой пулю и упросивший врачей не отправлять его с таким ранением в тыл. Да, точно… а вот хрена тебе, сквозь сон подумал я, еще глубже укапываясь в полушубок. Гром не гремит, земля ходуном не ходит — значит, боя нет, фрицы не лезут. А все остальное пусть горит огнем — суточный марш да двухдневный бой из любого атеиста душу вынут.
— Мишка, кончай дурака валять…
— Да сбрось ты его с лавки! — заспанно буркнули откуда-то сверху. — Или с ведра окати, в сенях стоит.
— Стоит, как же… — откликнулся радист с лавки у окна. — Я спросонья сунулся, чуть палец не вышиб. Там за ночь целый айсберг вырос, без ледокола «Красин» ловить нечего.
— Тарищ лейтенант, вставайте же! Начальство вызывает.
— Ща… не ори…
Сев, я протер глаза — без особого толка, со светом в избе было неважнецки. Пару мутных стекол последний раз мыли, должно быть, еще в нэп, а то и вовсе при царском режиме.
— Чего стряслось-то?
— Комбат вызывает.
Едва я переступил через порог «штабной» избы, как спина, словно сама по себе, вытянулась в уставной стойке, а рука дернулась к шапке. За столом, кроме командира батальона, сидел, мрачно хмурясь, сам Батя!
— Тарищ комбриг, младший лейтенант Долин…
— Вольно! — оборвал меня Батя. — И эта… кончай глотку драть. Тут тебе не училище, в бою успеешь и оглохнуть десять раз, и наораться до потери голоса. Сколько у тебя в роте танков осталось? Три?
— Так точно. Два на ходу, один в ремонте.
— И надолго, — добавил комбат. — Там от фугаса башня по шву треснула, ну и внутри тоже… осколками. Там уже не чинить, разве что из двух один собрать.
— Второй — этот тот, который с «иголкой», из 21-й бригады, — это не было вопросом, Батя просто размышлял вслух. — А что со снарядами к ней?
— После выхода из боя оставалась треть бэка, все бронебойные, — ответил я. Добавлять о том, что пополнить запасы «57 мымы» снарядов «нет и неизвестно», как сказал зампотыл, смысла не было, Батя наверняка знает это не хуже меня.