Боль
Шрифт:
Васька спустился на полотно к паровозу.
Паровоз слабо парил прозрачным холодным паром. Текли по его лоснящемуся телу струи воды, вымывали вокруг канавку, как бы очерчивали его.
Возле черного пожилого стрелка стоял машинист, мял фуражку в руках наверно, считал себя виноватым.
Васька постоял рядом с ним. Поднял с раскрытой, пожелтевшей уже ладони "вальтер", сунул за пазуху.
Парабеллум бы Васька не взял. Парабеллумов Васька терпеть не мог за их неприкрытый машинный вид. По Васькиному разумению, они и называться должны были не пистолетами, а "мордмашинен".
Парабеллум
Васька вставил обойму, заглянул одним глазом в дуло и прошептал:
– Дуло. Слово-то какое замечательное. Дуло - поддувало. Ка-ак дуну! Он засмеялся. Смех вышел пустым, шелестящим, как шуршание луковой шелухи.
Васька прижал дуло к виску.
– Пук, и нету, - сказал.
– Пук, и хватит трепаться.
От стены отделились богатыри: на черном, на сером, на белом конях.
"Васька, осади!" - сказали они голосом маляра-живописца Афанасия Никаноровича.
Васька повернулся к ним быстро, сразу всем телом, ведя пистолет, как маятник, вправо-влево.
"Осади, говорим", - спокойно повторили они. Смотрели они на Ваську угрюмо.
– Что же делать-то, пузаны?
– спросил Васька. В голосе его прозвучала обида.
– Нас.
Васька не понял - богатыри повторили:
– Нас, говорим.
За окном дождь полил, смазал окна напротив, превратил их в цветные потеки.
Во дворе мокли осиновые дрова, закованные в железо.
– Пузаны!
– Васька встал на стул, запихал "вальтер" в задний карман брюк и завопил: - Конечно вас! Непременно и только вас! На черном, на сером, на белом конях...
В комнату сунулась Анастасия Ивановна.
– Ты чего голосишь? Или у тебя опять помутнение?
– Ни в коем случае, - сказал Васька, спрыгнув на пол.
– Могу дыхнуть.
Анастасия Ивановна смотрела подозрительно, даже под стол заглянула, и он с ней заглянул тоже.
И ему полегчало.
"Чего это я распался?
– подумал он.
– Жить нужно, есть нужно. И все такое".
Сапожным ножом аккуратно срезал Васька "Богатырей" с подрамника. Положив на стол, стер влажной тряпкой пятно от портвейна, слабое, но все же заметное и неопрятное. Но не скатал ковер в трубку, а приколотил к стене над оттоманкой на четыре гвоздочка. Натянул сразу на три подрамника бязь и принялся грунтовать.
"Из-за острова на стрежень..." - пел он, а в воображении своем, чтобы заслониться от мыслей об Оноре, громоздил роскошное синее море. Море до неба! Там, на переднем плане, томились заждавшиеся морские девы с глубоким вырезом на груди. Там паруса и синие кителя с золотыми пуговицами. Там белые брюки, белые туфли, фуражки с лакированными козырьками и в бокалах пузырящееся вино. Получался довоенный фильм "Танкер "Дербент"". Получались его одноклассники, которым это ультрамариновое мужество нравилось. Получались его одноклассницы, декламирующие: "От Махачкалы до Баку луны плавают на боку..." Море уходило к небу. Безветренное, оно рождало сны, и теплые реки текли в него из глубины времени - может, из той поры, когда Васька сидел за одной партой с Поляковой Верой и она не доставала до пола ногами.
Дождь кончился. Воздух
Напротив через двор за тюлевой занавеской Вера Полякова танцевала с морским офицером.
Васька влез на подоконник, просунул голову в форточку и закричал:
– Вера!
Вера тоже влезла на подоконник.
– Вася! Ты чего был такой смурной? Я тебе кричала, а ты ноль внимания.
– Наверно, задумался. Бывает. А ты что танцуешь?
– Танго.
– Ну, танцуй - я пойду чаю попью.
Васька соскочил с подоконника, пошел было в кухню - Анастасия Ивановна там непременно чай пьет, но взялся за ручку двери и замер: "Какого черта! Почему?.. Почему Оноре, дурак, это сделал? Может быть, Маня знает? Наверное, знает".
Трамвай катил медленно, с дребезжанием, дрязгами, свистками: кто-то кого-то в вагоне пытался бить.
У Литейного Васька сошел - припустил к Фонтанке. "Маня знает. Маня знает. Этот гусь, Оноре, ей объяснял. Он, наверное, любитель был барышням про себя объяснять. Красавец. Пижон проклятый". И ни разу Ваське не пришло в голову сказать себе: "Ну и что? Сиганул парень ласточкой с купола - его дело. Милиция разберется. Может, он прыгун. Может быть, он любит головой о железо. Праздное, Васька, твое любопытство, пустое и нервное. И кто он тебе, Оноре? И не он, собственно, тебя интересует". Не пришла Ваське такая отповедь в голову: мнились ему в поступках Оноре Скворцова измена и подлость.
Во дворе Манином, в узком проходе между поленницами, стоял Манин отец - пальто нараспашку - пинал ногой выступающее из поленницы бревно, может быть задел о него косточкой.
– Извините, - сказал Васька.
– Маня дома? Может, она про Оноре знает?
Медицинский полковник взял Ваську за ворот, дернул к себе, продышал в лицо коньяком:
– А, сукин сын. На ловца и зверь бежит. Не знает она про твоего идиота Оноре. А вот я про тебя знаю. Я по глупости на него думал. У него профиль - бронза. Но Маня же мне сказала. Подлец! Негодяй!
– Почему негодяй?
– спросил Васька, оторопев.
– Ну, а беременна она, негодяй, от кого? От архангела Гавриила? Полковник дышал тяжело, сипло.
Ваське бы промолчать, но он психанул - заорал:
– Чихал я на твою Маню! Не мой размер!
Полковник тряхнул Ваську сначала не сильно, потом посильнее, потом ударил его спиной о поленья.
– Грязь уголовная.
Васька был слабым после вчерашнего.
– Кто вам это сказал?
– спросил он, икая - полковник бил и бил его о поленницу.
– Это вам Маня сказала?
– Нет, дева Мария!
– Полковник забирал в кулаки Васькин ворот, удушая его.
"Пора бить, - уныло подумал Васька, прижатый к дровам, представил рыхлый живот полковничий и свой сизый кулак, входящий в этот живот, как в тесто.
– Облюется же - некрасиво". Васька почувствовал что-то жесткое в заднем кармане, он давно эту жесткость отметил, но сейчас вдруг сообразил - вспомнил: "вальтер"!
Васька вытащил пистолет, ткнул им полковнику в брюхо, не такое уж рыхлое, и тихо сказал: