Боль
Шрифт:
Васька поднял глаза к мансарде - два окна Нинкиных.
Вера взяла его за руку.
– Говорят, она ушла на концерт и не вернулась. Тогда еще концерты в филармонии давали. Несчастный наш дом...
– Это почему?
– спросил Васька, медленно к ней повернувшись.
– Вон в доме четырнадцать людей и с фронта больше возвратилось, и в блокаду погибло меньше. У них даже малыши во дворе бегают.
– Ты любишь его?
– спросил Васька.
Из Вериных глаз потекли слезы, она вытаращилась, растопырила ресницы, чтобы тушь не смылась, и так стояла, ловила слезы нижней губой, и нос у нее краснел. Наконец, когда у нее откатило, она
– Вася, я была замужем.
Васькины скулы свела ревнивая злость.
– Что ты мне говоришь - ты своему жениху говори.
– Он знает. А тебе я должна все сказать, больше, чем ему, иначе какой же ты будешь свидетель?
– Выходит, я свидетель чего?
– Я его полюблю, Вася. Я по своей природе - жена. И никуда от него не денусь. Васька, ты меня будешь слушать?
– Ну, буду.
– Васька обнял Веру за плечи, почувствовав к ней щемливую братнюю жалость.
– Мать у тебя здесь померла?
– Он кивнул на двуспальную приземистую кровать.
– Здесь.
– А отец?
– Отец на фронте погиб. Его ни за что с завода не отпускали, но он как-то ухитрился. А я в начале лета уехала к тетке в Саратов. Сюда я вернулась уже с ребенком.
– Голос Веры стал тихим, больным.
– Муж мой, да мы и записаны-то с ним не были - на после войны это дело оставили, погиб на Курской дуге. Похоронная пришла его матери, а она принесла ее мне. У меня уже сын был. А эта сволочь!
– Голос Веры зазвенел дребезжаще, будто горло ее было стеклянным и треснуло.
– Сволочь эта, твоей Нинки мать, треплет по всему дому, что я его уморила. Говорит, я его босыми ножками на бетонный пол на лестнице ставила.
– Вера заплакала теперь навзрыд, не оберегая ресниц, размазывая по щекам тушь и помаду.
– Мерзавка. Умер-то он вовсе не от простуды, у него был тяжелый врожденный порок. Он был такой...
– Вера протяжно и зябко всхлипнула.
– Как небушко...
– Она бросилась вдруг к буфету, выдвинула ящик.
– Посмотри, посмотри. Протянула Ваське фотографию девять на двенадцать. Мальчик в костюмчике с бантом был похож на Веру и для малыша как-то невозможно красив. Вера отобрала у Васьки карточку, прижала ее к груди, но не удержалась, вскрикнула и пустилась ее целовать: - Родной мой, - шептала она.
– Сынок мой...
А Васька смотрел на нее с чувством, похожим на удивление. Наверное да, так и есть, Вера будет любить своего Георгия, а если у них дети родятся, и вовсе от любви высохнет: она не какое-нибудь любит выдающееся, раскрасивое - она любит родное.
Вера еще раз метнулась к буфету. И протянула Ваське пачку фотокарточек в черном конверте из-под фотобумаги.
Васька приготовил лицо, чтобы скорбно рассматривать Вериного малыша с пеленок до противоестественного маленького гробика, но с карточек ему улыбалась Нинка.
– Я специально тебе напечатала. Нашла негативы. Дом наш чертов беднее бедного. Только у меня были фотоаппарат и велосипед. Забыл? Вот она, твоя Нинка. А ее стерва мать говорит мне в парадном: "Хорошие все погибли..." А я пришла к ней домой и прямо с порога: "Да, - говорю. Хорошие все погибли. И ваш муж помер, и дочка ваша Нинка погибла, а вы, тетя Саня, живете". И дверью хлопнула. И твоя донна Настя на меня елку гнет.
Вера вздохнула судорожно и сказала, прижав к груди фотокарточку сына:
– Ты, Вася, меня не слушай, ты на Нинку свою любуйся.
Нинка смотрела с карточки чуть исподлобья, она всегда так
Васька прислонился лбом к стеклу - вон они, Нинкины окна, темные. Вон труба водосточная, по которой он лазал, вон карниз, далеко выступающий. "Нинка, Нинка, я бы все водосточные трубы облазал, лишь бы ты, Нинка, была жива".
Он не сразу расслышал Верин голос.
– В том окне, где кресты не отмыты, Тося жила Клочкова. Помнишь? В третьем классе вы ей в рейтузы снегу натолкали, а потом принесли в школу, посадили на батарею, чтобы сохла. И еще кричали: "Тоська, сохни быстрее, а то простудишься и у тебя дети не родятся". В тех окнах Люба и Нюра - еще не приехали. Мы с ними к Сове ходили. Зря ты к Сове плохо относишься. Она учила нас не бояться темноты...
Совой прозывалась бывшая гадалка старуха Полонская-Решке, звали ее Савия Карловна.
Васька как-то встретил Сову на Смоленском кладбище у простенькой могилы Лидии Чарской, по которой девчонки с ума сходили. На могиле всегда лежали цветы. От девчонок всех возрастов. Со всего города. Говорили, что из других городов, даже из-за границы, приходили денежные переводы на кладбищенский храм с просьбой положить цветы на могилу писательницы.
Мальчишки все, как один, считали Чарскую "белой".
Сова перебирала цветы, истлевшие бросала в ведро.
– Мы с ней учились, - сказала Сова.
– В институте благородных девиц на Знаменской улице. Лида считала - все дело в обряде. Если бы удалось придумать для всего человечества обряд, который бы всем пришелся, наступил бы порядок - Золотой век. Я считаю - все дело в том, чтобы было кого страшиться и кому сострадать.
– А я считаю, что завивать девчонкам мозги вы не имеете права, сказал Васька.
Но она как-то ласково махнула на него белой лавандовой рукой и хохотнула.
– Имею, имею...
Она научила девчонок гадать, чему они и предавались, сидя в темных углах двора.
Нинку Сова обожала - казалось, даже побаивалась.
– Там Коля жил Гусь, - грустно сказала Вера.
– Ты Колю Гуся помнишь? Он за мной ухаживал. Правда, он был много старше. Коля мне письмо из госпиталя прислал. А я ему не ответила - зачем? Он и сейчас в госпитале я узнавала. У меня почти все знакомые по медицине. Скажешь, плохо поступила, что не ответила? А ты не знаешь, у меня тогда как раз сынок помер.
Васька смотрел на окна, за которыми когда-то жил Гусь - Коля Лебедев, тощий мечтательный миротворец. Его брат, драчун и смельчак Ленька, погиб. Анастасия Ивановна говорила, что Леньке посмертно присвоили звание Героя.
Прямо под Лебедевыми жил Женя Крюк. Старше их года на четыре и все равно их товарищ. Женя работал и всю получку проматывал с ними. Покупал сладких вин, лимонаду, конфет, колбасы, и накрывали они стол на пустыре за сараями, и угощал Женя всех. Отец его был сапожник, сутулый труженик. Мать, пышнотелая Даша, гуляла с инженерами и артистами. Мужа она презирала, кричала ему: "Счастлив будь, что я и с тобой живу, жужелица!" И он был счастлив. Шил модельную обувь. А Женя Крюк, их единственный сын, не хотел мириться с таким положением. Однажды он пристал к матери с кухонным ножом: "Чей я сын, говори!" - "Тут все в порядке, - ответила она ему. Когда я тебя родила, я была молодая - боялась молвы. А теперь я на любую молву плюю".