Боль
Шрифт:
Васька вернулся к своим парням.
– Идите, - сказал.
– Доложите генералу, что тут произошло, да негромко. Ну и, естественно, ни гугу. Ты, Микола, не мешкая, сюда с нашим доктором. А ты...
– Васька посмотрел на молоденького солдатика, и не воевавшего-то, только что с пополнением прибывшего.
– Могила, - прошептал солдатик.
– Я онемел. Я ничего не видел.
– Его отвисшие губы были какими-то голубыми.
– Ну, ну. Но ты хоть до вечера потерпи, не трепись.
Зал "Метрополя" больше чем на две трети был заполнен военными. Все шумели, вспоминали фронт, чертили вилками и ногтями стратегию на крахмальных скатертях, выпивали за погибших товарищей,
Юна и Васька присаживались к столу на минутку и, выпив за здоровье молодых, прокричав: "Совет да любовь! Горько!", на что Георгий и Вера с большой готовностью откликались, снова шли танцевать.
...Майку-разведчицу демобилизовали. С горы ее унесли в медсанбат располагался он тут же, в километре от сборов. Оттуда и демобилизовали. Ходили слухи, что ее отделение избило кого-то до полусмерти, кого-то, кто говорил: "Вот оно - своим не давала, так немцы попользовались"...
– Давай танцевать по старинке, без этой прискочки. И попробуй не думать о фронте. Хотя это трудно.
– Юна взяла Васькину правую руку Васька ее за талию обнял.
– Пойдем медленно, через такт.
Одиноко сидящий полковник поманил их, и, когда они подошли, он сказал:
– Вольно.
– Встал, опираясь на спинку стула.
– Братцы, тихо. Мы в окружении.
– Он обвел взглядом зал.
– Кольцо все сужается. Уже нечем дышать.
– Он рванул ворот, пуговицы отлетели.
– Идти некуда...
Быстро подошла, почти подбежала, официантка - на виске шрам, прикрытый прядью волос.
– Товарищ полковник, Иван Николаевич, все прошло. Все уже честь по чести.
– Все равно - идти некуда.
– Полковник упал на стул, будто его сбили с ног.
– Это мой однополчанин, - сказала официантка, признав в Юне и Ваське солдат.
– Как получит пенсию, так и приходит. Мы с ним загуляем после работы.
Юне вдруг танцевать расхотелось.
А за столиком молодой муж, моряк Георгий, наседал на свою молодую жену, красавицу Веру, укорял ее - мол, почему она никогда свидетеля Ваську не приглашала на их вечеринки.
– Не приглашала и приглашать не буду, - говорила ему Вера.
– Он один у меня, Вася-то, один. А вы все чины. Чины... Твой дружок Селезенкин попытается его по стойке "смирно" поставить. А Вася, думаешь, что? Он твоего Селезенкина на буфет забросит. Забросишь, Вася? А Селезенкин оттуда, с буфета, пальбу откроет. Нет, Гоша. Давай споем лучше. "Средь шумного бала, случайно, в тревоге мирской суеты..." Или "Землянку". Давайте "Землянку".
Вернувшись домой к Вере, они еще выпили. Васька вызвался проводить Юну в гостиницу.
Во дворе покурили.
– Пошли к тебе. Какого черта мне в гостинице делать?
– Юна швырнула окурок в поленницу.
– Тошно там. Как будто меня при кораблекрушении на чужой берег выбросило. Вокруг люди добрые - душа нараспашку, только я ни их обычаев, ни их языка, ни их намеков не понимаю. И жду, жду, когда за мной корабль придет. Ну пусть не корабль, пусть просто лодка. С парусом. Почему-то хочется с парусом.
Иногда Васька ходил на танцы в Мраморный зал и в Дом учителя. Какие-то помятые жизнью, но модные - в перелицованном - специалисты танцевали с закатыванием глаз и отведением мизинца падекатры, падепатинеры. Мощная популяция невежд и не желающих балета демократов, жаждущих вульгарного: не просто танцев-шманцев-обжиманцев, но и возможности "завесть" знакомство, а впоследствии, бог даст, жениться, что при падекатрах невозможно, - громоздилась вдоль стен, как некий старорежимный сыромятный
И еще танцевали линду. В тот угол зала, где начинали "линдачить", бросались распорядители и скручивали, и выводили, и вышибали. Линду танцевали на ярмарках, народных гуляниях в парках, на площадях и на Дворцовой площади. Танцевали в такт, в лад - всем народом.
На танцах Ваське не везло. Девчонки с ним жеманились, старались говорить красиво. Он и не подозревал, что возбуждает в девах чувство прекрасного, ему казалось, что он должен был бы возбуждать другие рефлексы, но природе виднее. Еще в школе девчонки выбрали Ваську, грубого, ломового, себе как бы в подружки - осуществлять дипломатию полов. Когда случалась с какой-нибудь дурехой беда, какая приходит, если занятые трудом и профсоюзами мамаши забывают им вовремя раскрыть особенности девчачьего организма, подружки вытаращив глаза мчались отыскивать Ваську, чтобы он дал по шее дежурным, которые пытаются выволочь из-за парты бедняжечку Шуру Нюрину. А у нее: "Шу-шу-шу - понимаешь? А они же не понимают. Дураки окаянные". Приходилось Ваське идти в класс, проводить разъяснительную работу с дежурными. Глядя на пунцовую от стыда Шуру Нюрину, дежурные бормотали:
– Дура! Так бы и говорила - больная по-женски.
Смейся не смейся, горюй не горюй, но подсовывались Ваське на танцах девы, глядящие на парней с подозрительностью милиционера, только что заступившего на пост у пивной.
Блокада отчасти разгородила завалы и баррикады в коридорах коммунальных квартир, спалила в железных печурках кое-что: козетки, пуфы, комоды, канапе, рамы, обтянутые плешивым бархатом, запятнанные сыростью олеографии Христа в терновом головном уборе, каминные экраны, ширмы, продавленные кресла - грибы трутовики, тени иллюзий. В Васькиной же квартире коридор всегда был пуст и чист.
Анастасия Ивановна подкрашивала и подбеливала везде, без конца скребла полы, и Васька чтил этот ее недуг - недуг памяти, не позволяющий душе познать другие весны.
– Иди на цыпочках, - прошептал Васька, когда они сошли в квартиру. У донны Насти слух, как у оленя.
– Она карга?
– Ты что - золотая тетка. Диана. И не хихикай.
Дверь в комнату скрипела, Васька приоткрыл ее настолько, чтобы только влезть. Включили свет.
Юна ахнула: со всех сторон на нее смотрели богатыри. Васька-то к ним привык, но на свежего человека это зрелище должно было производить ошеломляющее впечатление.
Юна пошла от одного ковра к другому, расстегивая на ходу шинель.
– Мне нравится - так шикарно позируют.
– Они с похмелья, - сказал Васька.
– Я их к стене сейчас поверну носом.
– Не нужно. Станет скучно.
– А мы спать ляжем.
– Ты талантливый.
– Юна прислонилась к Ваське спиной.
– Если бы лет через десять ты смог посмотреть на свои ковры.
Через двенадцать лет, торгуя у Васьки картину "Белый клоун с голубым зонтиком", Игнатий Семенович принес ему в подарок его "Богатырей". Васька долго смотрел на них, и щипало у Васьки в носу. И голос маляра-живописца, заглушенный было обстоятельствами и нонконформизмом, вновь зазвучал в нем: "Ты, Васька, нас береги. Мы, Васька, миф твоего сердца и твоей печали. А этих "белых клоунов" брось, они малокровные, гниды".