Болид над озером
Шрифт:
Наконец, мы прибываем в деревню. Два десятка пиринтинтинов, голых, пестро и странно раскрашенных, занимают несколько овальных хижин, построенных из коры деревьев. Пока вождь апиаков говорит им, они неподвижно стоят, прислонившись к своим хижинам, будто боятся, что мы на них нападем.
Мы совершаем быстрый обход деревни. Она напоминает деревню апиаков. В одном углу женщины приготавливают пищу. Разрубленный на части тапир лежит в грязи среди отбросов. Все щупали это мясо, собаки его лизали, но это не мешает нам поджарить его на раскаленных углях, а затем съесть полусырым.
Обрыв ленты. Чашка кофе. Санин чуть утомлен. Он думает о фильме. Я помню о треноге. Природа показана очень красиво, слишком красиво. А тренога? Это мелочь, маловажная деталь, которая почти незаметна в таком фильме… Какую-то долю секунды котелок висел в воздухе, факт. Невероятно, но факт.
В углу несколько индейцев присели вокруг каменной печи, на которой что-то жарится. Я приближаюсь. Это — большие черные муравьи. Один из пиринтинтинов приглашает меня сесть и предлагает это лакомство. Я делаю, как они! Двумя пальцами
Я замечаю, что индейцы эти не вооружены луками, как другие племена, но зато имеют духовые трубки, сарбаканы всех размеров. Эти сарбаканы являются страшным оружием, которое еще более увеличивает таинственность и ужас перед лесом.
Индейцы, вооруженные сарбаканами, которые могут быть приняты за ветки, прячутся среди листвы или в дуплах деревьев. В небольшом футляре, висящем на шее, они носят стрелы, уамири, длиной тридцать сантиметров, тонкие, как иглы ели, с остриями, смоченными в настойках или соке растений, среди которых самым страшным является яд кураре или урари, убивающий за три минуты.
Кураре — ядовитая жидкость темно-красного цвета, густая, как лак, экстракт корня одной из лиан. Яд хранится в тыквенных бутылках. Перед выстрелом пиринтинтины кладут отравленное острие стрелы в рот, чтобы растворить кураре слюной. Затем они вводят стрелу в трубку и, не шевелясь, ожидают добычу или своих врагов. Достаточно дунуть в длинную трубку, чтобы стрела без шума пошла и с силой вонзилась в тело жертвы. Обычно конец стрелы ломается из-за сделанной у ее основания насечки, и отравленное острие остается в ране. Боль от такого ранения незначительна, но спустя несколько секунд раненого парализует. Пиринтинтины смазывают ядом и шипы кустов на тропинках, ведущих к их домам. Одна простая царапина, сделанная таким шипом, — и наступает быстрая и тихая смерть. Кураре действует только тогда, когда проникает в кровь, парализуя мускулы дыхательных путей.
Вечером Баррето рассказывал нам:
— Один мой друг покупал засушенные человеческие головы для перепродажи их богатым коллекционерам в Европе. Вы, несомненно, знаете, что индейцы племени живарос являются мастерами этой мрачной работы. Мой друг, спасший однажды жизнь одному из индейцев племени живарос, в обмен на свой залежалый товар получил несколько таких голов, столь редко встречающихся в собраниях коллекционеров…
Для продолжения съемки фильма построены две деревни. Индейцы разделены на две группы: наших друзей и наших врагов. Они так вошли в роль, что во время схватки люди Баррето должны были временами вмешиваться, чтобы останавливать их.
Сколько беспокойства и труда потребовали от нас съемки! Множество раз пробовали мы выпускать пойманную ранее анаконду из клетки и направлять ее к молодой девушке, привязанной к столбу! Это был гвоздь нашей программы. Но анаконда направлялась в противоположную сторону…
Наконец один индеец объяснил причину: у змеи, как у всех земноводных, мощный инстинкт, который направляет ее к воде, даже если она находится очень далеко. Когда анаконда готовится разрешиться от бремени, она вытягивается на некотором расстоянии от воды таким образом, чтобы ее тело было перпендикулярно реке, хвостом к берегу. Эти рептилии живородящие. Анаконда производит на свет около тридцати змеек, которые тотчас же направляются к воде. Только те, у которых инстинкт не развит, проползают у пасти матери и проглатываются ею.
Только после того, как мы перенесли часть нашей деревни ближе к пруду, анаконда проползла в нужном для нас направлении.
Анаконда ест один раз в шесть месяцев. В неволе она с трудом принимает пищу; тогда ее необходимо кормить искусственно.
В Бара, чтобы накормить одну из наших пленниц, десять человек держали ее зажатой между колен, а один надавливал позади головы, чтобы ослабить ее. Палладино взялся держать ее пасть открытой, пока Мишель и я проталкивали палкой через ее глотку в пищеварительный канал куски мяса по полкилограмма каждый. Таким образом мы втолкнули в нее шестнадцать килограммов мяса; несколько раз змея выбрасывала обратно часть пищи и вынуждала нас возобновлять питание.
Во время этой операции анаконда, впервые воспользовавшись моим невниманием, схватила меня за руку ниже локтя. Нужно было упорно трудиться в течение получаса, орудуя палкой, как рычагом, чтобы разжать ее челюсти и освободить мою руку, не сломав при этом ей зубов, так как это повлекло бы за собой ее смерть,
Укусы анаконды не ядовиты. Моя рука распухла, не вызвав вспышки температуры. Боль была незначительной, подобной боли от подкожного укола.
Когда змея чувствует голод, она безразлично рассматривает свою жертву, затем тесно обвивается вокруг нее, душит и ломает кости, чтобы превратить ее в бесформенную удлиненную массу.
В тот момент, когда она обвивается, она кусает свою жертву, но я думаю, что ее зубы, толщиной с булавку и очень хрупкие, не могут ни убить, ни удержать.
Змея разворачивается и в третий раз изучает форму своей жертвы так, чтобы не глотать ее против шерсти. Пасть открывается все больше и больше, утрачивая свою обычную форму, челюсти выходят из сочленения, голова становится плоской, кольца хвоста захватывают жертву и вталкивают ее внутрь. Когда добыча проглочена, голова суживается, только пасть остается деформированной на протяжении нескольких часов. Тело змеи раздувается посредине в соответствии с размерами добычи.
…Конец нашей работы приближается. Остается заснять еще одну сцену — последнюю! Это самое опасное для меня!
По сценарию я один нахожусь в лесу недалеко от лагеря: выкапываю ящик у подножия дерева. Большая анаконда спускается с него, захватывает меня в свои кольца, и мы вместе катимся под откос. Мои крики услышаны
В чем трудность этой сцены? Индейцы соорудили на дереве нечто вроде платформы, на которую подняли ящик с анакондой. Чтобы не растревожить ее, с ней нужно было обращаться осторожно, не толкать ее. Все готово! Можно начинать съемку! Наверху Мишель открывает ящик и слегка подталкивает змею, чтобы она спустилась по дереву.
Когда она достигает моей головы, я хватаю ее за шею, сжимаю изо всех сил, чтобы ослабить ее. Я поворачиваюсь так, чтобы она обвилась вокруг моего тела, затем мы скатываемся под откос.
Когда будут монтировать фильм, вырежут несколько кадров, из которых видно, как я беру змею и тяну ее к себе. Кроме того, Ленглиш производит съемку со скоростью шестнадцать кадров в секунду, чтобы (когда фильм будет демонстрироваться с нормальной скоростью) сцена, достаточно медленная в действительности, была бы быстрой и бурной, как это бывает, когда анаконда нападает по-настоящему.
Играть с партнером восьмидесяти килограммов весом достаточно неудобно, но самое худшее, что змея испугалась и начала сжимать меня. Я задыхаюсь! Стоявшие наготове люди сбежались на мои крики, чтобы освободить меня.
Режиссер находит, что сцена недостаточно длинна. Нужно снимать заново!
Змея, почувствовав себя свободной и увидев хороший пруд, захотела нырнуть в него, но должна была отказаться от своих надежд. Ее снова подняли на дерево, и игра возобновилась. Но теперь, когда я вторично беру ее за шею, она уже не такая спокойная. Она сердито сжимает меня. Я кричу, на помощь прибегают раньше, чем я оказываюсь на дне откоса. Какой метраж?.. На два метра меньше, чем в первый раз. При демонстрации фильма это займет около тридцати секунд…
Чтобы сделать эту сцену внушительной, нужно начинать в третий раз.
Анаконду погрузили в воду на несколько минут, а затем дали ей час отдохнуть. Осторожный Мишель советует отложить съемку на завтра, но я хочу сегодня же отделаться. Если анаконда меня сдавит, то превратит меня в колбасу, и мои товарищи не успеют вмешаться. Я не знаю, смог ли бы завтра возобновить эту сцену…
Все идет хорошо! Но сцена получилась еще короче. Возбужденная анаконда слишком сильно сдавила меня, и мне показалось, что наступил мой конец. В борьбе я отпускаю шею змеи, воспользовавшись этим, она кусает меня.
Еще полчаса, чтобы выручить мою руку из ее пасти! Свободной рукой я подношу ко рту большой стакан качасы, бодрящего напитка индейцев…
Зачем Беррону понадобилось объявлять, что цель экспедиции — поиски Фосетта, и тут же опровергать себя, заявляя, что поиски эти — лишь предлог? Почему Беррона интересовали рассказы о племени живарос и высушенных человеческих головах?
Зачем этот длительный переход с охотой, с муравьями, змеями, похожими на лианы, пауками-птицеедами, кайманами, электрическими угрями?
Ответ мог быть только один: Беррон хотел убедиться, что, зная тропический лес, так как знал его Баррето, можно пройти самым сложным маршрутом и выйти победителем. У Фосетта были проводники. Кроме того, Фосетт знал джунгли, нравы и обычаи индейцев, уважал их, и ему, конечно же, не угрожало многое из того, что представляет смертельную опасность для новичков.
— У меня сложилось мнение, что он все же искал следы Фосетта, — сказал Санин, когда я спросил его об этом.
Я был согласен с ним. И все же почему Беррон отрицал этот факт?
— Он не хотел, чтобы об этом знали, — ответил на этот вопрос Санин.
— Да, но он вначале сам заявил во всеуслышание, что будет идти по следам Фосетта! — воскликнул я.
— Что ж, — сказал Санин. — Этого нельзя было скрыть. Но это — традиционная цель многих экспедиций на Амазонку, и заявление это вряд ли кто-нибудь принял всерьез. И когда Беррон открестился от него, ему поверили. Поверили! А он, судя по записям, все же думал о Фосетте. Он даже допускал мысль, что голова Фосетта могла быть в этой коллекции… я не могу думать об этом без содрогания.
Где-то в начале фильма были горы и скалы, настоящая горная страна, по словам Беррона. Но чего-то не хватало…
Я думал об этой горной стране и не решался высказать вслух подозрения: с лентой кто-то основательно поработал без ведома участников экспедиции, которые должны были увидеть затерянный город! Возможно, его видел и Фосетт. Что с ним после этого сталось — никто не знает… Даже само описание горной страны в книге Беррона какое-то невнятное, невыразительное, не говоря уже о соответствующих кадрах фильма — там она промелькнула, как будто ее и не было вовсе.
Фильм был смонтирован вопреки замыслу Беррона — вот к какому выводу я пришел. Кто-то не хотел подпускать всех нас к этому городу. И даже отснятые там, на его развалинах, кадры исчезали, вырезались из фильма. И некая сила торопливо склеивала фильм из обрывков. И добавляла при этом свое — вместо утраченного безвозвратно для нас. Так появились кадры с треногой, так, пусть не везде сходились концы с концами, уничтожалась память о прошлом, о потомках латиноамериканских кроманьонцев и атлантов.
Диалог при свечах
Да, Беррон искал следы экспедиции Фосетта. А горная страна, описанная в его книге!.. Мой друг прав…
Я встаю, хожу по комнате, потом иду в ванную, расстегиваю ворот рубашки, подставляю шею, голову, руки под струю холодной воды. И мысль моя растягивает крупицу времени на экране, многажды воспроизводит ее — по-разному, иначе каждый раз. Возникает ответ: ленту монтировал кто-то другой, не Беррон, не его помощники, не монтажер и не режиссер! Так ли? Да, так.
Ну а как же с экспедицией? Ее что, тоже не было? Гипноз, внушение?.. Это невозможно. Это немыслимо. Немыслимо… слово, которое означает нечто несусветное, абсурдное… Но это и есть абсурд. Антиразум. Энтропийный разум. Это он. Ему не нужна была эта экспедиция. Не нужны в джунглях следы человека, который искал следы других людей. Но это же невозможно! Нет, с точки зрения антиразума это как раз возможно, даже очень. Я чувствую истину: кто-то усыпил Беррона и его спутников. На экране… двойники.