Больное сердце (сборник)

Соломатина Татьяна Юрьевна

После эпизода с оказанием ургентной помощи (за оказание которой, пойди что не так, пришлось бы долго расплачиваться и самому Валере, и администрации больницы, и дежурной смене) и точной диагностики, так внезапно прославивших его, Валера, наконец, с удовольствием впился в американ инглиш. А также в учебники анатомии, нормальной физиологии, оперативной хирургии, пропедевтики внутренних и хирургических болезней и так далее и тому подобное. Дело в том, что для подтверждения врачебного диплома ему требовалось сдать экзамены с первого по шестой курсы стандартной программы американских профильных министерств. На английском, естественно. Причем на компьютере. Что для Валеры было тогда абсолютно противоестественно.

Но он и это осилил. Алла молча натаскивала

его на кнопки, казалось, не слыша трагических завываний и стенаний непонимания. Властный, но любящий хозяин натаскивал не к месту брешущего, но, в общем-то, умного и понятливого пса. «Именно так это и выглядело со стороны!» – шутил сам словоохотливый Валера. Если было с кем пошутить.

Сдав экзамены, он поступил в резидентуру, которую проходил на клинической базе Сант-Элизабет госпиталя. И спустя три года с радостью был принят в его официальный штат, ставший уже не менее родным, чем когда-то больница Кащенко.

– Мне выпало огромное счастье, Сонечка! – обрадованный «свежим ушам», рассказывал и рассказывал Валера. – Счастье прожить еще раз и школярство, и швабру с клизмами, и студенчество с ординатурой! И профессиональное признание, и любовь, и отцовство! Только более ярко, более осознанно. И, заметьте, Соня, на другом языке и на другой стороне планеты под совсем другими звездами!

Отцом младенцу Давиду Валера стал неистовым.

Алла родила и через две недели отправилась программировать дальше. Валера был и мамкой, и нянькой этому неожиданно красивому карапузу, выросшему в красавца удивительно славянского типа. Высокий, широкоплечий, узкобедрый. Ясные голубые глаза, льняные кудри. Валеру это совершенно не беспокоило. Будь Давид пигмеем или индусом, он бы любил его ничуть не меньше. Это был полностью его мальчик. Дочерью от первого брака в младенчестве занимались жена и теща, и Валера как-то прошел мимо этой замечательной девочки, которую он позже перетащил в Штаты, потому что искренне поверил, что это самое лучшее место на планете. Ну, пожалуй, не все штаты, а именно штат Массачусетс. И не так, чтобы весь Массачусетс, а именно Бостон. Да и Бостон-то, честно говоря, не весь, а конкретно эта тихая камерная лайн достопочтенного района Бруклайн.

Но дочь захотела жить в шумном Нью-Йорке. Он не возражал. Всю свою любовь он тратил на Давида. Ей же оставались лишь чувство долга, материальная помощь и гордость за ее успехи. Не так уж мало, если вдуматься.

Валерин мир был полон гармонии. А главным средоточием, сутью, смыслом и божеством этой гармонии была Алла. Компания «Поляроид» недавно обанкротилась, и теперь он имел счастье куда чаще, чем прежде, лицезреть жену. Правда, уткнувшуюся в монитор. Компьютеры в доме стояли везде: на кухне, в гостиной, в Аллином кабинете, в супружеской спальне. И, передвигаясь с места на место, Алла совершала действия неосознанно, обретая осмысленность, лишь пошевелив мышью, оживлявшей ее собственный гармоничный мир программ и электронных коммуникаций. Сейчас она упорно искала работу, потому что вне работы себя не мыслила.

Но с тех самых пор, когда Валеру чуть не свели с ума белозубые тараторки-телеведущие, она непременно пила с ним вечернюю рюмку коньяка в саду или в гостиной, в зависимости от времени года и погоды. Затем молча прикуривала для него сигарету. Этот ритуал был священен. В эти моменты становилось очевидным, что любовь взаимна. Просто он был страшный болтун, а она – ужасный молчун. Экстраверт и интроверт. Сова и жаворонок. Мужчина и женщина. Любящие друг друга и любимые друг другом.

«А поболтать можно и с Максом. Или с Майклом. С батюшкой. Да мало ли с кем тут в Бруклайне болтать можно? Ну вот, например, с этой девчонкой, которую нам подкинул Джош»… Так подумывал под неярким утренним солнышком Валера, лениво перелистывая страницы с телепрограммами и объявлениями и поджидая Соню.

И лишь одно-единственное вызывало в солнечном сплетении счастливого психиатра всплески карусельной тошноты – безобидное смешение языков и переиначивание отдельных слов, напоминающее ему о том коротком, но очень тонком времени, когда «сапожник», тачающий извилистую выкройку чужих сознаний, чуть было не потерял свою собственную пару единственно подходящих ему «сапог».

«Только мне везет как утопленнику», – думала Сонечка, принимая душ.

«Только я, мечтавшая ни слова не произнести за год по-русски, могла оказаться в Бостоне в семье закоренелых москвичей!», – ворчала она, одеваясь.

«Только у меня, желавшей бросить курить, могла завязаться в первый же „штатный“ день дружба с курящим медбратом. Затем – благоволящий ко мне курящий заведующий лабораторией. И, наконец, насквозь прокуренные Валера и Алла!», – усмехалась она, спускаясь по лестнице.

«Ну и кого, как не меня, мечтавшую похудеть, воспользовавшись годичным отлучением от обязанностей жены и матери, просто обязано было разнести поперек себя шире!» – воззрилась она на садовый столик, плотно заставленный компонентами «легкого завтрака», а именно: не поддающиеся подсчету пластиковые коробочки с ватными салатами, насквозь пропитанными уксусом синтетическими шампиньонами, безвкусными паштетами, маргарином, оставлявшим во рту стойкий вкус извести. Пластиковые канистры с обезжиренным молоком и непременным апельсиновым соком, имевшим совершенно невероятную химическую формулу, ничего общего с «кровью» оранжевых «синьоров» не имевшую. Коробки с хрустящим «лошадиным кормом» – смесь расплющенного овса с усохшими кусочками безвкусных фруктов следовало непременно заливать тем самым молоком, по консистенции напоминающим воду, оставшуюся от ополаскивания бидона, затем подождать, пока масса превратится в глину, и есть, чувствуя себя беззубым старцем в благостном доме американских престарелых. Затем следовало намазать кусок картона, именуемый «хлебом», коричневой пастой из банки, напоминавшей все ту же известку, только размешанную с краской и сбрызнутую одеколоном. Хозяева и надпись на банке утверждали, что это – арахисовое масло.

«Если это масло, то я – Джон Кеннеди!» – ехидничала про себя Сонечка, покорно поедая «легкий завтрак».

– Ешьте, ешьте! Вам предстоит трудный день. – Валера, вдогонку к вышеперечисленному, собственноручно сооружал Сонечке гигантский бутерброд из вечной поролоновой булки, в огромном количестве хранившейся в кухонных шкафчиках. В разрез ее плюшевой плоти он щедро укладывал штабеля ломтиков прозрачной, абсолютно не имеющей вкуса и запаха, ненатуральной ветчины из вспоротых вакуумных упаковок и такого же гомогенного, нарезанного микротомом сыра.

– Творогу? – спрашивал он Сонечку, страшно гордясь, что не забыл это совершенно русское слово и не докатился до каких-то коттидж-чизов. И, не обращая внимания на отчаянное отрицание, щедро наваливал в миску гостьи очередную порцию известки. – Малинового варенья? – упивался собой Валера, выковыривая из жестянки ножом пласты джема, похожие на разведенный взвесью эритроцитов желатин. – Ешьте, Сонечка, ешьте! Дома-то, небось, нет таких кунштюков! – искренне сочувствовал бывший гражданин СССР бывшей соотечественнице.

Хотя и не раз уже и не два Соня уверяла Валеру, что и на исторической родине супермаркеты ломятся от упаковок, пакетов, коробок и прочих емкостей. Так же, как и не раз и не два ехидно под запотевшую рюмку водки, она просила его вспомнить: неужто он в Москве своего детства, юности и даже зрелости ничего слаще цветков хризантемы, что гнили нынче в его американском холодильнике, не ел? А разве не вспоминала Сонечка с Валериным другом Максом винницкие борщи Максимкиного детства, истекая ностальгией? Разве не ронял хмельную мужскую слезу номинант на Нобелевскую премию в области биологии за достижения в какой-то термоядерной гидропонике, пусть эту премию и не получивший, но при полном параде рядом постоявший, Максим Ильич Белогурский, вспоминая запах малороссийских помидоров и южноукраинских абрикосов? Разве не бил себя в грудь кулаком сам Валера, пару недель назад мечтавший «еще раз» вдохнуть запах свежеиспеченных «кирпичей», что привозил по ночам в московский двор его детства шофер хлебобулочного комбината? И вот опять – двадцать пять, нате пожалуйста: «Дома-то, небось, нет таких кунштюков!» Добрая память подменяется с течением времени недобрыми пропагандистскими стереотипами даже у добрейших.