Болотные огни(Роман)
Шрифт:
— Всё. Через три дня трибунал.
— И ничего… — робко начала Милка («А вы-то говорили, что все будет хорошо», — хотела она сказать, но не сказала).
— Ничего.
Милка поняла: это конец. Никого не будет на этом суде, кроме трех судей, заранее настроенных следствием, ни защитников, ни заседателей, ни народа — никого! Суд военного времени.
— Можно его повидать? — спросила она.
— Нет, он уже в тюрьме.
«А ведь тогда это было так просто! — думала она. — И я сама отказалась. А теперь больше никогда. Никогда».
Она не помнила, как очутилась на улице (неужели просто повернулась и ушла, не сказав Берестову ни слова?!). Неподалеку от розыска ей повстречался Борис. Они остановились.
— Вот и все, — сказал он.
— Где Сережа?
— У Дениса Петровича.
— Он знает?
— Нет.
Милка задумалась, опустив голову. «Она стала совсем взрослая», — подумал Борис. И все-таки у него не хватило духа рассказать ей о том, что произошло на последнем собрании розыска. Кукушкина делала сообщение о ходе следствия по делу Дохтурова — именно Кукушкина, потому что Берестов необходимыми сведениями не располагал. Она стояла, расставив ноги, рука на кобуре, короткие волосы торчат как перья.
— Двоих диверсантов мы упустили, но у нас в руках главный гад, нужно заставить его заговорить и выдать сообщников. Я считаю этот путь самым простым и верным. Что для этого нужно сделать? Я считаю, что нужно в корне менять водный режим (при этих словах сидевший в углу Морковин поморщился и двинул стулом). Наукой установлено, что человек может прожить без воды только четыре дня. Следовательно, если не давать ему воды…
— И кормить селедкой, — дурашливо вставил кто-то.
— Да, быть может, и увеличить несколько количество соли в пище.
— Это называется пыткой, между прочим, — звонко сказал Ряба.
Наступила тишина. Все, казалось, ощущали, как комната медленно наливается ожиданием и ненавистью. Ряба оглянулся, отыскивая глазами Берестова, но того не было. Увидев в этом движении просьбу о помощи, Борис встал, за ним поднялось еще несколько человек.
— Мне все равно, как это называется, — ответила Кукушкина, — если это идет на пользу нашему делу.
— Не идет! — заорал Ряба и замахнулся рукой, как баба на базаре. — Пусть капиталисты устраивают застенки, а я заявляю от имени мировой революции— не позволим!
— Врага жалеешь, Рябчиков, — сказал из своего угла Морковин.
— Себя жалею! — так же махая руками, кричал Ряба. — Их вон жалею, советскую власть жалею!
Никто уже никого не слушал, все порывались говорить и что-то выкрикивали.
— Тихо! — проревел вдруг голос Берестова, и все смолкли, ожидая, что он скажет. Он ничего не сказал, а только кивнул на дверь.
Прислонившись к притолоке, стоял толстенький человек в австрийских башмаках с обмотками и в странном картузе гоголевских времен. Это был комендант тюрьмы. Он сделал шаг вперед, снял картуз, обнаружив лысину, и споткнулся (комендант всегда спотыкался, а споткнувшись, смеялся и говорил, что при его конструкции наврали в расчетах).
— Меня мама, между прочим, не на коменданта рожала, — негромко начал он, — моя мама, чтобы не соврать, имела в виду сапожное дело. Но уж коли я сюда сел, я та же советская власть, а не родимое пятно царского режима. Вы меня поняли: если кто еще скажет при мне про селедку, я тому, извиняюсь, дам в морду немножко, и согласен потом иметь неприятности от нашей красной милиции.
— Не верю! — орал Ряба. — Я вам теперь не верю! Комсомольские патрули в тюрьму, контроль со стороны укома партии!!
— За ради бога! — ответил комендант. — Пусть ваши мальчики сидят у меня на кухне, пусть на здоровье кушают тюремные щи. Пожалуйста.
Но розыск долго не мог еще успокоиться.
— Вот идиотка, — шептал Морковин.
Ряба хватал за рукав то того, то другого, стараясь что-то разъяснить, хотя все и так было ясно.
Этого Борис не рассказал Милке.
Не только он, но и все в розыске (если не считать, конечно, Кукушкиной) ходили как в воду опущенные, и вдруг…
Был пасмурный серый день, когда Морковин — в последний раз — торопился в тюрьму. В руках его была папка из мохнатого картона, горло обложено желтой ватой и обвязано тряпкой: он простудился из-за дождя и целых три дня сидел дома.
Городская тюрьма — старинное низкое здание, как водится, красного кирпича — расположилась на небольшом пригорке и была хорошо видна. Поэтому Морковин сразу разглядел человека, вышедшего из тюремных ворот. Это был Берестов.
Побежденный. Настолько побежденный, что Морковину в первый раз в жизни захотелось с ним немного поговорить. Однако он, конечно, ни минуты не думал, что у Берестова возникнет ответное желание. Они молча шли навстречу друг другу. И, как ни странно, Денис Петрович остановился.
— Горло? — спросил он, кивнув на желтую вату.
— Как видите.
— А куда это вы? Уж не в тюрьму ли?
— Вот именно что в тюрьму, — с готовностью ответил Морковин.
Берестов внимательно посмотрел на него. Потом они закурили.
— Зачем же? — спросил Берестов.
— Да так, — насмешливо ответил следователь, — дела. А вы, наверно, у своего друга были, советы ему давали и наставления? Ну, что же, каждый делает свое. Только мы его все равно расстреляем.
— Извините меня, как вас по отчеству…
— Назарович. Анатолий Назарович, — с той же поспешностью ответил Морковин.
— Анатолий Назарович, ответьте мне, за что вы его хотите расстрелять?
«Ишь как заговорил, — выражала морковинская улыбка. — Что-то раньше мы не вели с вами таких задушевных бесед».
— В самом деле, — продолжал Берестов, — вы верите, что Левка и его парни — это спасители отечества, а Дохтуров — диверсант?
Морковин, сегодня как-то особенно тонкий и легкий, стоял, прислонясь к забору, и благодушно курил.