Болотные огни(Роман)
Шрифт:
— Знаете, — ответил он, — по правде сказать, мне это не так уж и важно. Главное, я считаю, что в основе это дело правильно. Ваш спец в душе все равно вредитель, и это понятно. Отними у человека поместье, завод, дом, выгодную должность — он, ясное дело, будет вредить. Этот инженер до семнадцатого небось рысаков держал.
— Скажите, — продолжал Берестов, — а если бы у вас отняли ваш огородик с грядочками…
Следователь бросил папиросу и затер ее каблуком.
— Мне пора, — сказал он, многозначительно взглянув на Берестова.
— Ну, что же…
Денис Петрович повернулся и пошел в тюрьму, следователь шагал за ним, испытывая раздражение и смутную тревогу. Странно, таким тоном побежденные не говорят. Делает вид? Ну что же, ничего другого ему и не остается!
— А что это вы возвращаетесь? Забыли что-нибудь? — все-таки не удержался и спросил Морковин.
И тут Берестов сказал загадочную фразу:
— Нехристь я. Нет во мне любви к врагам моим.
Когда они вошли в проходную, охранник почему-то спросил у Морковина пропуск («Новенький?» — с удивлением подумал Морковин, его в тюрьме хорошо знали), а посмотрев на пропуск, просил подождать.
— Чего ждать?! — закричал вдруг следователь и выругался.
— Спокойно, гражданин, — строго сказал охранник.
«Погоди, тебе начальство сейчас покажет „спокойно“», — злорадно подумал Морковин. Только вот присутствие Берестова смущало его. Появился комендант тюрьмы, почему-то очень веселый. Он семенил к Морковину, улыбался.
— Ай, как некрасиво вы поступаете, — сказал он, — такому лицу, как часовой, даете такой пропуск.
Морковин смотрел на них подозрительно. «Что же это может быть?» — думал он.
— Он же сидел себе дома, — продолжал комендант, — он лечил горло ромашкой. Денис Петрович, расскажи ему, что такое советская власть.
— Решением ВЦИКа, — наставительно начал Берестов, — военно-транспортные трибуналы уничтожены. Во время революции и гражданской войны, как вы знаете, нам некогда было думать о правовых нормах и писаных законах. Враги с нами ох как не церемонились, и мы с ними церемониться не могли. Наш суд был скор тогда, а нередко и жесток. Иначе и быть не могло. Ну а теперь, как вы опять-таки знаете, советская власть стоит крепко, у нее теперь есть время для того, чтобы разобрать спокойно, кто прав, кто виноват. Вот почему ликвидированы все губернские и транспортные трибуналы, вот почему вместо многочисленных судов — особых и чрезвычайных— вводится народный суд. Это называется революционной законностью. Видите, товарищ Морковин, против вас сама советская власть.
Через несколько дней Берестов привез из губернии новую весть: дело инженера решено было слушать в их городе, в выездной сессии губсуда и в присутствии всей общественности. Заседателями в этот раз предполагали вызвать двух ткачих с местной фабрики. Словом, готовился общественно-показательный процесс. «Пускай народ сам разберется, — будто бы сказали в губернии, — пусть политически растет. Пусть скажет свое слово».
— Хорошо это или плохо? — спрашивал Борис.
— Хорошо, хорошо, все хорошо, — раздраженно ответил Берестов, — одно только плохо: мы до сих пор ничего не знаем. Мы не знаем, кто предал Ленку, мы не знаем, кто ранил Павла, мы до сих пор не можем доказать, что Левка — это бандит.
— А кто будет защитником?
Да, среди десятка других вопросов этот был не последним. Кто будет защитником? Сам инженер не настолько еще окреп, чтобы выдержать ту жестокую битву, которой предстояло разыграться на суде. Кроме того, дело было так запутано, а он хоть и был главным действующим лицом, принимал в нем такое пассивное участие и знал о нем так мало, что не мог бы защитить себя. Защитник был необходим. Однако Берестову не хотелось обращаться в губернскую коллегию защитников. Он их не любил.
— Знаете ли вы пятьдесят седьмую статью УПК? — спросил он как-то Макарьева.
— Нет, разумеется.
— А эта статья гласит: защитником обвиняемого могут быть близкие родственники (это значит бабка Софа — не пойдет), уполномоченные представители госпредприятий и учреждений, профсоюзов и прочее. Согласятся ваши рабочие послать вас защитником на процесс?
— Еще бы.
— А не боитесь?
— Конечно, боюсь. Только вы тогда на что?
Тысячи дел требовали присутствия и участия самого Дениса Петровича. Да и у постели Водовозова он должен был дежурить сам, и в тюрьму к Дохтурову должен был сам прийти. «Славно я пристроил моих друзей», — думал он, невесело усмехаясь.
В больнице у Водовозова, где слышалось непрерывное воспаленное бормотание, было все-таки не так тоскливо, как у Дохтурова в тюрьме. Берестов не раз приходил сюда, пользуясь тем, что комендант смотрит сквозь пальцы на его визиты.
— Вы верите в то, что у вас сидит диверсант? — спросил его как-то Берестов.
— Такой приличный молодой человек, — ответил комендант и вздохнул. Денис Петрович понял: он верит в диверсию и стесняется.
С часовым, стоявшим у дверей камеры, дело обстояло хуже. Он смертельно боялся Дохтурова и потому ненавидел его.
— Отойди, гад! — истерически кричал он всякий раз, как Александр Сергеевич приближался к двери.
Денис Петрович, как всегда, переступил порог тюремной камеры с очень неприятным чувством — словно боялся, что и его тоже отсюда не выпустят. Дохтуров полулежал на жесткой койке, в руках его была книга, которую он из-за темноты читать не мог. На столе можно было различить миску из-под еды.
— Как харчи? — весело спросил Берестов. — Повар не пересаливает?
— Это в каком смысле?
— В буквальном. А не то у меня Клавдия Степановна влюбилась, что ли…
— Нет, скорее недосаливает.
По голосу было слышно, что Дохтуров улыбается. По-видимому, он считал, что Берестов занимает его беседою.
— Ничего, — сказал Денис Петрович, — Павел у меня тоже за решеткой. Да еще за какой толстой. И страж к нему тоже приставлен. И тоже с винтовкой.
— Боитесь вторичного покушения?
— Очень.
Они помолчали.
— Что Сергей? — спросил инженер напряженным голосом.