Болотные огни(Роман)
Шрифт:
Денис Петрович стоял и малодушно молился несуществующему богу: «Я никогда ничего не спрошу у него, когда он очнется, — обещал он, — пусть только не умирает». Он смотрел на Африкана Ивановича, лицо которого становилось все более непроницаемым.
Не станем скрывать от вас, что некоторые из наших героев пытались оказать прямое давление на бабку Софью Николаевну, умоляя ее одуматься и разъясняя всю пагубность ее показаний. Но бабка была тверда.
— Я не понимаю, господа, — говорила она, двигая кончиком носа, — каким образом правда может погубить человека и почему это Александр погибнет, если я скажу, что он был в прекрасных отношениях с этими людьми. Где здесь логика? Нет, я поклялась этому милому молодому человеку из Чека (она имела в виду Морковина) — он хотя и партийный, но по виду вполне приличный человек, наверно из хорошей семьи, — я поклялась ему говорить правду и сдержу свое слово.
Действительно, на втором заседании она с необыкновенным упорством стояла на своих показаниях. Сбить ее не удалось. После нее говорила Романовская.
Она выступала вполне в своей чеканной манере, поведала суду, как в розыск прибежал со своим рассказом Сережа (которого по несовершеннолетию на суд не вызывали) и как у нее, у Романовской, создалось впечатление, что «Берестов, Денис Петрович, хочет это дело зажать».
— Подозреваю, — говорила она, — что если бы я не присутствовала при этом разговоре, мы никогда бы о нем не узнали («Я тоже подозреваю», — сказал про себя Берестов. «Ах, если бы…» — в тоске подумал Сережа). — Видно, личные свои интересы Берестов ставит выше советских.
Так впервые на суде Берестову было брошено обвинение.
По этой ли, или по какой-либо иной причине Денис Петрович выглядел весьма озабоченным.
— Помни, — сказал он Борису, — Нестерова, во что бы то ни стало Нестерова, — и ушел, занятый какими-то своими мыслями.
Борис многое бы дал, чтобы узнать сейчас эти мысли.
В перерыв, который устраивали между заседаниями — обычно на полчаса, — никто не расходился, все с жадностью следили за действующими лицами, которые, в отличие от театральных, в большинстве своем оставались на глазах у публики. Правда, ткачихи в перерыв исчезали и, наверно, где-то отсиживались, да и инженера уводили. Зато Левкины парни были все время на виду, очевидно гордясь всеобщим вниманием. Многие из них были в новых сатиновых рубахах и напомажены. Большой интерес вызывал старик эксперт, чья седая стриженная ежиком голова все время виднелась в первом ряду. Откуда-то стало известно, что он свидетельствует против подсудимого.
Наконец дошла очередь и до Милки. Она начинала собой свидетелей защиты. Конечно, ей гораздо легче было бы говорить после Бориса или Кости, когда настроение, созданное Левкой, быть может, несколько и рассеялось бы, однако ее вызвали первой.
Когда она вошла, в зале пронесся гул. Многие мужчины улыбались. Ткачихи за судейским столом холодно смотрели на нее. Все это она скорее почувствовала, чем увидела.
Судья задал обычные вопросы. Милка отвечала.
— Расскажи, Ведерникова, как и когда познакомилась ты с компанией Курковского?
Милка ответила, но так тихо, что никто не услышал.
— Погромче, — сказал судья.
— Я их видела один раз, — повторила Милка.
По залу прошел шепот.
— Когда это было?
— Когда они хотели меня убить, — внятно сказала вдруг Милка и прямо взглянула на судью.
Этот ответ произвел впечатление. Все затихло.
— Расскажи.
— Вот они про меня говорят сейчас гадости, это потому, что они знают, что я знаю… И потому, что я все-таки пришла в суд, хоть они и грозились убить маму. Вот вы сейчас мне не поверили, когда я сказала, что видела их всего только один раз, а ведь это правда. Только Николая я видела часто, так часто, как только могла, но я не знала, что он в банде, он говорил мне, что работает в мастерских. Я знаю, это ужасно, что я связалась с Николаем, тем более что все — ну решительно все! — меня предупреждали, но я ведь не знала, что он убийца…
— Нельзя ли полегче, — бросил Левка.
— Осторожней в выражениях, Ведерникова, это еще нужно доказать, — сказал судья.
— А почему? — вдруг надменно спросила Милка. — Почему же вы не остановили его, когда он говорил про меня? Ведь то, что он говорил, тоже нужно доказать. Пусть я была десять раз дура, когда связалась с Николаем, но, кроме него, для меня никого не было.
— Что тоже нужно доказать, — усмехнувшись, вставил Левка.
— А ты чего суешься? — сердито спросила вдруг Васена.
Милка сейчас же повернулась к ней и стала рассказывать.
— Ведь предупреждали меня и мама и все, — доверительно говорила она, — ну не верилось мне, да и только! Наконец пришли ко мне наши ребята, Борис Федоров и Костя, и сказали, что Николай пригласит меня на вечеринку, а на самом деле заманит в банду. Так оно и было. Он действительно пригласил меня на вечеринку, но я ничего никому об этом не сказала, а взяла и пошла.
— Для чего ж ты пошла?! — горестно воскликнула тут многосемейная Екатерина Ивановна, наклонясь вперед и уставляя на Милку свой утиный нос, словно она им слушала.
Милка сейчас же обратилась к ней:
— Ну как вам объяснить? Ну любили бы вы человека, а вам пришли вдруг и сказали бы: он убийца, — вы поверили бы? А потом, знаете, я подумала: если он убийца, то и мне незачем жить на свете. Вы понимаете?
Екатерина Ивановна кивала головой. Это она понимала.
Опрос свидетельницы Ведерниковой шел как-то странно. Обе ткачихи теперь подались вперед с самым сосредоточенным видом, а Милка обращалась только к ним. Судья вообще не вмешивался в этот женский разговор. И всем присутствующим, хотя им отнюдь не все было понятно, казалось, что если Екатерина Ивановна кивает головой, то, значит, все правильно и в порядке.
— Привел меня Николай к тете Паше, а сам уехал. Сперва было ничего, все действительно только пили и ели. А потом Васька Баян стал петь контрреволюционные песни, а Левка вдруг полез ко мне, но, знаете, я его ударила по лицу. Он мне этого забыть не может, да и я, если правду говорить, вспоминаю об этом с удовольствием.
Милка совсем не думала острить, ей было не до этого. Но она действительно с удовольствием вспоминала о том, что в тот тяжелый час вела себя мужественно. Однако в зале рассмеялись. Это был уже другой, добродушный смех. Даже судья улыбнулся.
Милка осмелела и взглянула на Александра Сергеевича. Он, как и раньше, сидел, опираясь локтем в колено, покусывал палец и смотрел на нее исподлобья улыбающимися глазами.
— Но дело не в том, — горячо продолжала Милка, — они меня решили убить. — Она снова мельком взглянула на Дохтурова, тот уже не улыбался. — Это я не просто так говорю, меня предупредил один хороший человек, которого я не хочу здесь называть. А раз они решили меня убить, то они при мне не стеснялись, да что там, они хвастались тем, что убили Ленку, подружку мою. Наверно, убивали они и других людей, потому что говорили: «Теперь мы так не работаем, теперь уже на два аршина под землей — и всё». А вот что было главное: они говорили об Александре Сергеевиче, говорили с намеками, всё с угрозою, но главное вот что они говорили: «Живет человек спокойно, ест, пьет, на работу ходит, ничего не ведает, какая ему роль в пьесе приготовлена». Разве они говорили бы так, если бы знали, что он готовит взрыв, — пьет, ест, живет спокойно. И потом — серьезная роль в пьесе. Значит, они все это за пьесу считают, за пьесу, которую они же и поставили? Конечно, они при мне так откровенно не говорили бы, если бы не собирались меня убить. Левка так и сказал: «При этой теперь можно говорить все что угодно».