Болотные огни(Роман)
Шрифт:
— Скушай ватрушку, я тебя прошу, — говорила бабка.
Водовозову казалось, что он лежит на дне реки и вода всей своей тяжестью давит ему на грудь. Далеко наверху шла жизнь, был виден свет и слышался голос, который тянул что-то непрерывное и жалобное. Так звала кого-то на помощь умирающая Ленка. Водовозов рвался туда, наверх, но это было очень трудно и утомительно, и он, смирившись, сам добровольно уходил тогда в головокружение и темноту. Но ненадолго. Голос был слабый и жалобный, а может быть, это не голос, а само дрожащее пятно неотступно молило о помощи. И тогда он снова метался и делал попытки подняться.
— Свирепый больной, — говорил над ним Африкан Иванович, но Водовозов не слышал его.
По временам он приходил в себя и старался понять, где находится. Его удивляло, что кругом всегда ночь и безмолвие, никогда нет ни света, ни шума. В голове то и дело возникала короткая и острая боль, словно петух жестким клювом клевал его прямо в мозг. От этой боли он снова терял сознание. А когда приходил в себя, больше не делал попытки понять, где находится, он довольствовался тихим перезвоном воды и старался дышать осторожно, чтобы не слишком давило на грудь.
Так он лежал очень тихо, пока далеко наверху не возникал голос, монотонный и жалобный, непрестанно зовущий на помощь.
Под окном Водовозова сидел милиционер Чубарь. У дверей палаты стоял Борис Федоров.
А в другом конце больницы, на крыльце, Васька Баян угощал махоркой больничного сторожа.
— Уж очень я за его переживаю, — говорил Васька, — неужто в себя до сих пор не пришел?
— Вовсе без памяти, — сокрушенно отвечал старик, — никак в память не придет.
— А не пора ли нам смыться? — спросил один из парней у Левки.
— Смыться? — Левка был бледен. — Э, нет. Они меня еще плохо знают.
Васена привела Милку к себе домой.
— Сиди! — сердито крикнула она. — Ишь разбегалась, разохотилась!
Вечером они пили морковный чай и разговаривали.
— Василиса Степановна, а как судья, неужели он верит Морковину?
— Вихор его знает! Все молчит, не поймешь его, но, знаешь, кажется мне, что верит. Ведь поначалу все мы верили, а сейчас видишь какая карусель получается. Ведь если правду-то говорить, часом ничего не разберешь, голову ломит да круги перед глазами делаются. Екатерина Ивановна у меня все плачет, успокоиться не может. Ну хоть бы крошечку ночью глаза закрыла — нет.
В эту ночь, лежа в Васениной постели, Милка тоже не закрыла глаз. «Что-то он сейчас делает? — думала она. — Неужели спит? Вряд ли — завтра решается судьба».
Милка терялась в сомнениях. Она не могла понять, хорошо или плохо обстоят дела, а кроме того, так боялась Морковина, что готова была приписать ему нечеловеческое могущество. «Как будто с экспертизой все обошлось как нельзя лучше, — думала она, — но назавтра Морковин может все перевернуть».
Дохтуров в это время спал на жестких тюремных нарах.
В розыске в эту ночь не спал никто.
Глава II
И вот наступил день третьего заседания. Интерес к Дохтурову достиг высшего напряжения: ведь в равной степени он мог оказаться и мрачным злодеем и невинным страдальцем. Не без ревнивого чувства заметила Милка, что женщины смотрят на него какими-то особенными глазами. А он? Он не обращал на все это никакого внимания: он стоял и смотрел куда-то в середину толпы. Взгляд и все лицо его медленно светлели.
Милка оглянулась. В толпе, в том самом месте, где был замеченный ею «остров молчания», поднялось высоко вверх несколько кулаков.
— Александр Сергеич, аппараты прибыли! — вдруг прокричал чей-то ребячий голос и словно сам испугался собственной неуместности.
Инженер улыбался насмешливо и с нежностью. Тимофей!
«Аппараты прибыли!»
Да, далека сейчас эта жизнь — леса, полупостроенный мост через реку, старые рабочие, которых знаешь много лет, друзья, Митька Макарьев и Тимофей! Сын, дорогой мальчишка, бедняга! Все они отделены от него непроходимой чертой, густыми дебрями, все они недоступны и, может быть, никогда..
И все-таки эта далекая жизнь пробивалась к нему, рвалась к нему сквозь дебри — это и Берестов, и Митька, и ребята из розыска, и рабочие, пришедшие сюда. Пробьются ли? Он в этом сомневался.
В странном он оказался положении. Вокруг него — за него и против него — кипят страсти, идет борьба, один лишь он, виновник торжества, сидит да поглядывает. И ждет, что выпадет ему на долю — жизнь или смерть?
Как и все люди, он не представлял себе смерти, несмотря даже на то, что был недавно полумертв, однако чувствовал: уже сейчас что-то отделило его от остальных людей, делая страшно одиноким. А из будущего надвигалось на него новое, невиданное, еще более страшное одиночество, в котором никто не сможет ему помочь и которое, должно быть, и есть смерть.
Заседание начал Морковин.
— Прежде чем начать свое слово, — сказал он, — я хотел бы задать вопрос Латышеву. Николай Латышев, как вы объясните суду эту историю с запиской. Ее писали вы?
— Да, — тихо ответил Николай.
— Зачем? — строго спросил прокурор.
— Я хотел с нею поговорить и знал, что она со мной разговаривать не станет. Я хотел просить ее, чтобы не рассказывала на суде, что я с ней гулял.
— Почему?
— Я не хотел жениться.
— И боялись, что вас заставят по суду?
— Да.
Прокурор кивнул с таким видом, будто иных ответов и не ждал, а потом поднялся. Лицо его приняло ироническое выражение. Он начал свою речь.
— Товарищи, мы разбираем сегодня странное дело. Я бы сказал, чрезвычайно странное.
С этим все были согласны.
— В чем же его странность? — продолжал прокурор. — В том ли, что спец оказался вредителем, врагом советской власти? Нет. Не в этом его странность. Нет, товарищи, это явление закономерное. Охвостья эксплуататорских классов всеми силами пытаются вредить молодой Советской республике. Нет, не ново это для нас. Что же тогда странного в этом деле? Тот факт, что руку преступника остановили простые парни из народа? Нет, и это не ново, мы именно и сильны поддержкой парней из народа. И если рабоче- крестьянская молодежь задержала спеца-вредителя, в этом нет ничего удивительного. Но удивительно то…