Большая Красная Кнопка
Шрифт:
Вши, они заводятся от каждого дуновенья.
Еда, она всегда воняет железом. Потому что это консервы столетней давности, и иногда по вкусу трудно понять, где мясо, а где жесть.
И безнадега. Такая, что иногда трудно передвигать даже ноги.
– Уже девять вечера, – сказал Егор.
Девять вечера. Время зажигать камин и варить в кружках какао, посыпать его тертым шоколадом.
– Тогда спать, – сказал я. – Егор, закрой дверь, проследи, ладно…
– Алиса не пришла.
– Алиса не пропадет, закрывай дверь.
– Как скажешь.
Егор отправился закрывать дверь. Я забрался в дальний угол, между двумя
Плевать. Я устал. Не хочу терпеть. Я сел и принялся расшнуровывать ботинки. Ноги воняли, в правом ботинке кровь. Кровь лучше, чем гной, может, еще зарастет.
Размотал портянки, лег на спину.
Уснул.
Там, на Варшавской, Серафима показывала мне книжку. Про то, как расширить пространство сна. Мне тогда это очень понравилось – весь день носишься, кого-то там убиваешь, или тебя убивают, поочередно, и тяжело, аж зубы крошатся. А ночью ложишься спать и отдыхаешь на каком-нибудь пляже, или плывешь на яхте через море, или луг зеленый – у нас нет никаких лугов, все заросли лесом. А на следующую ночь включаешь другое пространство – и так далее. Я попытался научиться этой технике, но у меня совсем ничего не получилось. Не так все развернулось. Вместо приятных пляжей и чистой воды мне стали сниться чудовища, новые и изощренные, и все они хотели жрать. Расширилось не пространство отдыха, а пространство кошмара.
Разбудил меня звонок. Будильник. Он подпрыгивал, бодал стену, невыносимая вещь. Какое счастье. Что ночью никто не пытался вломиться. Не было никаких сил защищаться. Сдохнуть. Сейчас бы шоколада, он улучшает настроение…
Пошевелил ногой. Не больно. Нога распухла, но не болела. Башня из кассет за ночь разрушилась. Наверное, опять землетряс.
– Мне мама снилась, – сказал Егор. – Я ее совсем не помню, а сейчас вдруг приснилось. Тебе мама снится?
– Мне мертвецы снятся, – признался я. – Приснятся – и стоят, смотрят. Я думаю, что это все те, кого я убил. Много слишком. Ждут, твари.
Я попробовал надеть ботинки. Не лезли. За ночь ноги распухли и не входили в обувь. Я отвалился на спину.
– Что? – спросил Егор.
– Ничего. Не надеваются.
Егор промолчал. Мне неприятно было, что он видит меня почти в беспомощном состоянии.
– У тебя была мама?
– Наверное, – ответил я. – У всех есть, только не все помнят. Я не помню.
– Я тоже.
Егор принялся заводить будильник. Бережно, прикладывая его к уху.
Я лежал, прижимаясь затылком к полу. Плохо. Больно. Не в ноге, вообще. Не в первый раз. Жалость. Мне стало жаль. Себя, и Егора, и всех, кто остался, и кто еще будет, и Алису. На самом деле жаль.
Нам-то это за что? Грехи отцов, так, кажется. Они нагрешили так много, что хватит нам всем.
Жаль.
Сострадание.
Забавно. Год назад я был другой. Бестрепетный. Руки твердые. Сердце твердое. Сам здоровый. Праведный. Наверное, здоровье телесное как-то отрицает в человеке сострадание. Пока у него самого ничего не заболит, он так и не поймет.
Захотелось закурить. Никогда не курил и не пробовал даже, а тут что-то захотелось. Возраст.
Ботинки пришлось снова разрезать, правый, уже и без того изуродованный, в двух местах. И перемотать проводом. Стал похож на оборванца, ничего, переживем, перетерпим.
– Нужно электричество, – сказал я. – Как твой папка собирался добывать электричество? Велосипедным способом?
– Не, из батарей. На улице полно машин, в некоторых аккумуляторы… В новых машинах, на электромоторах которые. В них аккумуляторы на медленном топливе. Большинство давно протухло, но некоторые еще пригодны, мы проверяли. Исправные надо разыскать, потому что техника работает от батарей.
Остаток дня мы собирали эти батареи. Возле телецентра валялось много машин, почти все в плохом состоянии. Аккумуляторы размещались под задними сиденьями, и достать их было сложно, приходилось курочить салон и двери. Сами батареи тоже тяжелые, даже вдвоем выдрать непросто, с восьмого раза только. А как достанешь, молотками по ней, по каждой не меньше пятнадцати минут и с постоянным усилием. После чего Егор цеплял к контактам крокодилы и щелкал ими друг о друга. Если проскакивали искры, батарея подходила, и мы волокли ее на четвертый этаж. Если искра высекалась слабая, мы лупили аккумулятор еще пять минут, после чего отправлялись к другой машине.
Удалось отыскать пять пригодных, каждая весила килограммов по пятьдесят. К вечеру у меня болела спина, нога отваливалась совсем, Егор поднадорвал живот и потирал теперь левый бок. Заперлись в монтажной. Закрылись на засов. Мне хотелось приступить к просмотру немедленно, но Егор заныл о желудке. Вспомнил, что у его дедушки была язва, а это очень тяжелое заболевание, требующее правильного питания, а хуже всего, что оно наследственное… Не стал спорить, язва заболевание серьезное. Поели кислой лапши, заморили язвенных червяков червяками китайскими. Я волновался.
Любой бы волновался. Мы мало что знали про предыдущий мир, особенно про его последние дни. Не осталось фотографий, не осталось записок, даже нормальных слухов не осталось. Огонь, вода, время, эта троица хорошенько поработала. И то, что здесь сохранилось хоть что-то, было просто чудом.
Теперь стоило заняться аппаратурой. В тележке собралось много оборудования. Маленькие ручные камеры, предназначенные для съемок в полевых условиях, легкие, приятно укладывающиеся в руку. Плееры с откидывающимися экранчиками. Отдельные мониторы, еще какие-то приборы со стрелками и кнопками, назначения которых я не знал, полагаясь в этом вопросе на Егора. Он не подвел, за час перебрал всю аппаратуру и составил цепь из аккумулятора, лампочки под потолком, монитора и видеоплеера. Разобрался со всем этим электричеством он ловко, то ли на самом деле наследственность, то ли хорошо читал инструкции.
– Готово, – Егор вытер руки о куртку. – Сейчас…
Он повернул переключатель, монитор засветился серым светом, и на нем возникли цифры.
– И что? – спросил я.
– Вот сюда надо давить, – показал Егор.
Я нажал на маленький черный треугольник, плеер пискнул, и на экранчике возникло изображение. Как настоящее. Да оно и было настоящее, жизнь, перенесенная на экран и даже раскрашенная, – никогда не видел таких ярких цветов.
– Ох… – выдохнул Егор. – Это же…
Та самая улица, на которой мы собирали батареи для камер. Только в этот раз она была настоящей, живой, такой, какой ее устроили сто лет тому назад. По ней в обоих направлениях неслись машины, разных форм и оттенков, у меня закружилась голова, у Егора, кажется, тоже.