Большая охота на акул
Шрифт:
Но в Вегасе мы застряли несколько дольше, чем рассчитывали. Я во всяком случае. Оскару надо было попасть на девятичасовое судебное заседание в понедельник. Поэтому он сел на самолет, бросив меня одного. Ну, не совсем одного, а в обществе огромного гостиничного счета, который я не знал, как оплатить, и этот вероломный факт вынудите меня провести порядка тридцати шести часов кряду в моем номере «Минст-отеля», где я лихорадочно писал в блокнот про жуткую ситуацию, из которой, как мне казалось, могу и не выпутаться.
Те заметки – зародыш «Страха и отвращения». После бегства из Невады и на протяжении последовавшей затем недели напряженной работы (послеполуденные часы я проводил на мрачных улицах восточного Лос-Анджелеса, а ночи за пишмашкой в убежище «Рамада-Инн») я человеком! себя чувствовал только
К тому времени когда я вернулся в штаб-квартиру Rolling Stone в Сан-Франциско, статья о Салазаре уже разрослась до девятнадцати тысяч слов, а странная «фантазия» про Вегас, подпитываемая собственной ошалелой энергией, перевалила за пять тысяч. Конца ей было не видно, не было и причины ее продолжать, разве только из удовольствие выплескивать эмоции на бумагу. Это было своего рода упражнение, как «Болеро», и, возможно, осталось бы таковым, если бы первые двадцать или около того нестройных страниц не понравились Дженну Уэннеру, редактору Rolling Stone, настолько, что он воспринял их всерьез как полноценное произведение и назначил предварительный срок публикации – тем самым дав мне толчок продолжать работу.
И вот сейчас, полгода спустя, огроменная хрень закончена. И она мне нравится, невзирая на тот факт, что в желаемом я не преуспел. Как настоящая гонзо-журналистика «Страх и отвращение» никуда не годится, да и если годилась бы, я ни за что бы этого не признал. Только чертов псих написал бы подобное, а после утверждал, что это правда. В то время когда первая часть «Страха и отвращения» появилась в Rolling Stone, я, оказывается, подавал на получение пресс-аккредитации в Белом доме, пластиковой карточки, которая откроет мне доступ в Белый дом и – хотя бы теоретически – в большую овальную комнату, где тусуется Никсон, расхаживая взад-вперед по толстым коврам на деньги налогоплательщиков, и размышляет над раскладом воскресных матчей. (Никсон – ярый фанат профессионального футбола. На этом фронте мы с ним старые товарищи: однажды мы провели вместе долгую ночь на транзитной автостраде Бостон-Манчестер, разбирая за и против стратегии матча суперкубка «Окленд» против «Грин Бей». Тогда был единственный раз, когда шельма расслабился: смеялся, хлопал меня по коленке, вспоминая, как Мак Мак-Джи одной рукой поймал мяч перед ломающим хребет тач-дауном. Произвел на меня впечатление: все равно что говорить с Оусли про Кислоту.)
Проблема с Никсоном в том, что он всерьез торчит на политике. Он крепко подсел… и как со всеми нариками, находиться подле него не сахар, особенно если нарик – президент.
Ну да ладно… У меня впереди весь семьдесят второй год, чтобы издеваться над Никсоном, поэтому зачем докучать здесь?
Как бы то ни было, про «Страх и отвращение» я хочу сказать вот что: пусть книга получилась и не такая, как я рассчитывал, в своем провале она настолько сложна, что мне кажется, нужно сперва попробовать оправдать эти первые хромые потуги того, с чем, по словам Тома Вулфа, «новая журналистика» флиртует вот уже больше десятилетия.
Проблема Вулфа в том, что он слишком заскорузл, чтобы участвовать в собственных историях. Те, с кем ему комфортно, скучны, как выдохшееся собачье дерьмо, а те, кто привлекает его как писателя-профессионала, настолько странны, что ему с ними нервозно. В журналистике Вулфа новое и необычное только одно, он аномально хороший репортер: он обладает тонким чувством эха и по меньшей мере толикой понимания того, что имел в виду Джон Ките, когда сказал то же самое про Истину и Красоту. Вулф кажется «новым» единственно потому, что Уильям Рэндольф Херст основательно искривил хребет американской журналистики, когда она еще была в пеленках. Том Вулф сделал лишь одно – после того как провалил все в Washington Post и даже не сумел наняться в National Observer, – догадался, что играть в старую игру Colliers довольно бесприбыльно и что, если хочешь добиться чего-то в «журналистике», единственная надежда – делать это на собственных условиях, то есть быть хорошим журналистом не в современном, а в классическом смысле, причем таким, каким американская пресса обычно отдает должное, когда они идут на прорыв. А если нет, то
Ну да, меня опять занесло… поэтому, наверное, надо закругляться.
Важного про «Страх и отвращение» на данный момент можно сказать только то, что писать книгу было весело, а это редкость – во всяком случае, для меня, ведь я всегда считал написание текстов самой омерзительной работой. Подозреваю, это сродни сексу, который развлекает только любителей. Старые шлюхи особо не хихикают.
Ничто не забавляет, когда ты должен это делать – снова и снова, опять и опять – не то тебя выселят, а это уже приелось. Потому для сидящего в четырех стенах ради квартплаты писателя книга была редким шансом впутаться в передрягу, которая даже задним числом видится сущим адом. А когда за такой маниакальный бред еще и платят, просто крыша едет, – словно тебе заплатили за то, что врезал Эгню по яйцам.
А потому, наверное, надежда еще есть. Или, может, я схожу с ума. Ни того ни другого нельзя знать наверняка. А пока перед вами неудавшаяся попытка гонзо-журналистики, истинность которой никогда не будет установлена. Это факт. «Страх и отвращение в Лас-Вегасе» придется списать как лихорадочный эксперимент, отличную идею, которая на полпути отбилась от рук, жертву собственной концептуальной шизофрении, пойманной и в конечном итоге изувеченной в тщеславном академическом чистилище между «журналистикой» и «литературой». А после эта идея подорвалась на собственной петарде многочисленных правонарушений и достаточного числа откровенных преступлений, которых хватит, чтобы до 1984 года засадить в государственную тюрьму штата Невада любого, кто признается в подобном криминальном поведении.
Итак, в завершении хочу поблагодарить всех, кто помог появиться на свет этой веселой беллетристике. Имена тут не нужны, участники сами все знают, – и в нашу гадкую эру Никсона такое знание и смех под сурдинку, вероятно, лучшее, на что мы можем надеяться. Грань между мученичеством и глупостью определяется неким напряжением в политической жизни, но в Америке эта грань стерлась на суде по делу «Чикаго 7/8», и теперь уже нет смысла себя обманывать рассуждениями, у кого Реальная Власть.
В стране, которой управляют свиньи, все поросята идут наверх, – а нам остальным хана, пока не сможем взять себя в руки: не обязательно, чтобы Победить, скорее, чтобы не Проиграть Совершенно. Мы должны это самим себе и нашему ущербному представлению о родине как о чем-то большем, нежели нация паникующих овец. Но особенно мы должны нашим детям, которым придется жить с нашей утратой и ее далеко идущими последствиями. Я не хочу, чтобы мой сын спросил меня в 1984-м, почему его друзья называют меня «хорошим немцем».
А это приводит нас к последнему, что я хотел сказать про «Страх и отвращение в Лас-Вегасе». В моих словах, дескать, это «гнусная эпитафия наркокультуре шестидесятых», лишь доля сарказма. Вся запутанная сага – своего рода атавистическое усилие, романтическое путешествие в прошлое в сновиденье, сколь бы недавним оно ни было, и удалось оно лишь наполовину. Думаю, мы с самого начала понимали, что идем на чертовский риск, совершая шестидесятническую поездку в Лас-Вегас в 1971 году, и ни один из нас больше этим путем не пойдет.
Поэтому мы дошли до самого конца и выжили, а это уже кое-что, но не так много, как кажется. Теперь, пережив приключение, записав его и отдав – неохотно – честь десятилетию, которое началось так грандиозно и так жестоко скисло, остается только закрутить гайки и сделать, что надо. Или так, или вообще ничего, вернуться к «синдрому хорошего немца» и паникующих овец, – сомневаюсь, что я к такому готов. Во всяком случае, сейчас.
Приятно было посумасбродить с хорошей кредиткой в то время, когда еще возможно было оторваться по полной в Лас-Вегасе, а после получить гонорар за описание безумств. Кстати, мне пришло в голову, что я, похоже-таки, успел – едва-едва. Если Никсон снова выиграет в 72-м, в подобном поведении никто не посмеет признаться в печати.