Больше не приходи
Шрифт:
Настя вдруг вспомнила про “А.Н. коллекцию”, про Германию – а это как же?
– Ну и не уезжайте, – угадала ее сомнения Инна. – Если вы поработаете у Игоря в мастерской, это даст вам больше, чем все институтские занятия. Он ничему учить не будет, но вы увидите, как он пишет. Это не многим удается. И потом, его энергетика... Что говорить, он Мастер!..
– Да, да, – выдохнула Настя. – Художник он изумительный. И так у него все легко, просто диву даешься...
– Вот-вот! Вам надо видеть, как это делается. И потом, – ее голос растаял до самых сладких глубин, – я много вас старше, многое пережила, и вы мне нравитесь. Ведь вам нужна удача. И дай вам Бог! Я этого так хочу. Поймите его. Вы думаете, его отношение к вам – банальное приставание? Ничего подобного! Он видит сотни лиц, и только одно из них ему одному понятным соотношением линий и красок завораживает. Он не успокоится, пока это что-то – не красота даже, а что-то им узнанное
Ничего, ничего не могла возразить на это Настя. Вот сирена-то! И ведь права. Елпидин вечно твердит: гений, гений. Гений не будет тебе кисточки из лопухов таскать, скорее наоборот. А гадко все-таки: такой необыкновенный, а тискал вполне вульгарно. Нет, все перепуталось, и что же делать? Инна ласково улыбалась.
– Поверьте, мне вовсе не хочется толкать вас на что-то, о чем вы после будете жалеть. Но прислушайтесь к себе и разберитесь, что вам надо. Для этого следует прежде всего никуда не уезжать. И знайте: вещи, сегодня важные, завтра покажутся сущей ерундой, но есть и нечто навсегда ценное. Не уезжайте, у вас вот и работа пошла. По-моему, хороший этюд. Правда?
Она обратилась к Семенову, который медленно шел мимо и явно хотел быть замеченным. Он охотно посмотрел Настину акварель.
– Да, хороший, – изрек он.
– Я вот уговариваю Настю остаться, а она что-то засобиралась, – продолжала Инна. – Художнику-то здесь простор. Вот той девушке в белой шляпе, я понимаю, будет скучно у нас. А вам тоже скучно?
– Что вы, что вы, – замахал руками Семенов и поспешно присел рядышком на траву. – Я давно не чувствовал себя так славно. Простота и свобода!
– Это оттого, что Он здесь, – в голосе Инны слышалась именно заглавная буква в слове “Он”. – Да и место колдовское; просто чувствуется, что здесь проходят силовые линии красоты. В таких местах закладывали раньше города, храмы. Знаете, Он шел по лесу, шел и вдруг почувствовал как бы толчок в грудь – Он мне сам рассказывал – и построил потом здесь, именно здесь, Дом.
– Дом тоже удивительный, – подпел Семенов.
– Он будто живой, правда? – Инна закинула голову. – “Прiемная” – сумятица, немного тревоги; мастерская – небеса; эта лестница – прямой путь, внутренняя – лабиринт. У нас как-то один философ здесь жил, – Фуртаев, может, знаете? – и все это так хорошо рассказывал. Я только позабыла.
– Удивительно, – непонятно о чем сказал Семенов. Но Настя его все-таки поняла. Во все глаза он смотрел на Инну из-за дымчатых стекол дорогих очков. Ах, как Настя знала, что такие взгляды означают! Она обычно злилась, когда так смотрели не на нее, а на других, но сейчас решила, что все справедливо. Удивительная эта Инна! Одни глаза чего стоят – внутрь, в темноту свою так и затягивают. Черный мед!
Настя закрыла коробочку с красками, собрала кисти, отошла выплеснуть воду из банки. Семенов завороженно сидел рядом с Инной, и у них был уже свой тихий разговор. Но Инна окликнула-таки уходившую Настю:
– Пообещайте мне остаться!
– Хорошо. Я остаюсь, – Настя помахала ей рукой совсем весело.
9. Исторический аспект. Инна.
“Кажется, тут получится”, – облегченно вздохнула Инна и посмотрела вслед Насте. Кто знает, вдруг эта девчонка сможет еще все исправить? Если бы! Похоже, надменная дурочка.
Инна давно уже стала делать то, что считала противным и недостойным. Например, подглядывать и подслушивать. В стене кладовки рядом с мастерской были щели и даже кстати вывалившийся сучок. Инна видела все, что произошло между Кузнецовым и Настей, и о ней подумала то же, что и Кузнецов, даже теми же словами: устраивается. И устраивается довольно грубо. Как это некстати. Кузнецов не любит ни пронырливых, ни корыстных; таких у него перебывало – легион, он их не жалел, ими не дорожил. Зато с влюбленными долго нянчился, утешал, помогал. Любил ли он сам кого-нибудь? Инна не знала. Может быть, в юности? Но тогда они не были знакомы. Она знала только, что он легко загорался, жадно приникал к каждому встречному пестрому цветку и тут же отлетал с грузом некоего нектара: женщины его вдохновляли и были как бы разновидностью, оттенком радости бытия (сортом много ниже живописи). И всё. Она, Инна, была иное, и с другими у него ничего подобного не было. Неужели все-таки кончилось? Ах, если бы он увлекся этой девчонкой! Инна видела его взгляд, когда он нынче писал – сразивший ее некогда взгляд-выстрел. А эта дура не влюблена. Конечно, дешевый молодой
Когда они с Кузнецовым встретились, Инна была замужем за местным поэтом Чадыгиным, и это был счастливый брак. Сам Чадыгин, в ту пору цветущих средних лет, хотя и много тертый и повидавший, в предисловиях к своим сборникам любил перечислять свои 17 допоэтических профессий: от монтажника-высотника до парикмахера (через такелажника, повара, актера ТЮЗа, матроса на речном буксире и т.п.). На самом деле он провел этот романтический период своей жизни в многочисленных многотиражных газетах самых разных ведомств. Но поскольку был он по тогдашней моде “подснежником”, трудовая книжка его была полна наименованиями фиктивных рабочих профессий, так что юридически баснословный послужной список был безупречен. Парень он был бойкий, компанейский и писал сразу набело многометровые стихи на любую тему.
Однажды он проснулся знаменитым. В какой-то поездке, в какой-то Богом забытой кишащей тараканами гостинице Чадыгин повстречался с подающим надежды московским композитором Гицко, “и родилась песня”, как любили тогда выражаться журналисты. Гицко ехал на слет молодых корабелов, уже налялякал набивающуюся в шлягеры мелодию, но слов не было. Чадыгин же мог написать о чем угодно каким угодно размером, хоть гекзаметром о томагавках для слета юных ирокезов. За время, в которое соавторами была опустошена 0,7-литровая бутыль отвратительного вермута, он создал для Гицко свои знаменитые “Синие корабли”. По пьянке стих вышел даже хуже обычных чадыгинских, даже с синтаксисом не все было ладно, не говоря уж о совершенном незнании предмета, покоробившем корабелов. Но песню спела группа “Искатели”. Хорошо, бодро спела модными тогда ванильными тенорами. И страна запела «Синие корабли». Так Чадыгина нашла слава. Он моментально получил отменную квартиру, обильно печатался, ездил в престижные творческие поездки (в Прибалтику и в страны народной демократии) и бросил наконец сварливую жену-бухгалтершу. Он был прекрасен и счастлив. Однажды его пригласили выступить в молодежном литкружке. Там он, статный, громкоголосый, в лиловом замшевом костюме читал свои безразмерные стихи и подписывал направо и налево свои собственные книжки, специально для этой цели принесенные кружковцами. Одна начинающая поэтесса на прошлом заседании кружка не присутствовала, чадыгинскими сборниками не запаслась и автографа ей не досталось. Это и была Инна.
Инна трепетала перед людьми искусства. Она сама пробовала писать стихи, все, даже косвенные следы которых впоследствии уничтожила (рукописи, конечно, не горят, зато мусоропровод пожирает их прозаично и безвозвратно). Разумеется, училась она на филфаке, ну и посещала тот самый кружок.
Знаменитый, талантливый, великолепный, весь в лиловом, Чадыгин ее ослепил и оглушил. Она была как в чаду, накупила по букинистическим отделам его книжек разных лет и крупно нервно дрожа, переступила порог Дома писателей. Ей сразу попалась на глаза неопрятная доска объявлений с резанувшим своей вульгарностью сообщении об отоваривании писателей луком (в тот год лук почему-то не уродил, но страна позаботилась о том, чтобы деятели искусств ели лук). Чадыгина, сказали ей, видели в биллиардной. Оттуда, из-за приоткрытой двери слышалось клоканье шаров друг о дружку, шарканье ног, тянуло табачным дымом и неслись громкие непоэтические голоса писателей. Мощный баритон Чадыгина покрывал прочие звуки и шумы. Инна открыла дверь и замерла у притолоки. Чадыгин тоже заметил ее. Вчера в толпе кружковцев он ее толком и не рассмотрел, но теперь заглянул в широко расставленные, полыхающие восторгом глаза и пропал, потому что все-таки был поэтом. Скоро она стала его женой.
Инна школьницей еще мечтала быть Музой, Беатриче, чуть-чуть Лилей Брик, Маргаритой. Маргаритой особенно! Так и получилось. Она всепоглощающе любила талант Чадыгина и его самого. Она влюбленно варила ему обеды и наряжала в поэтические одежды – пиджаки букле, свитера крупной мужественной вязки, кудлатые лисьи шапки и шубу из какого-то седовласого горного козла. Она перепечатывала его нескончаемые сочинения и разносила по редакциям, что проще стало делать, когда она наконец закончила свой филфак и стала нештатной корректоршей. Рукописи она брала домой и не представляла, как можно весь день чахнуть в конторе, когда надо лелеять Чадыгина, вдохновлять, поддерживать его дух. Последнее стало необходимым, поскольку Чадыгин вышел из моды вместе с группой “Искатели”. «Синие корабли» всем надоели и даже стали пищей пародистов. О Чадыгине приходилось уже напоминать. Инна устраивала встречи читателей с ним. Для этого она неутомимо и бесстыдно ходила по завкомам, общежитиям, ПТУ и просила, требовала, срамила, умоляла. Она составляла сборники, пропихивала его стихи в альманахи и газеты, организовывала интервью. Это подвижническое служение длилось до тех пор, пока один из чадыгинских почитателей, директор завода “Автомат” Пугайчук не заказал для заводской галереи портрет поэта самому знаменитому художнику Нетска Игорю Кузнецову.