Большие расстояния
Шрифт:
— Жизнь научила их унижаться, — высказал я свое мнение. — А это наложило свой отпечаток.
— Пожалуй, ты прав. Но русскому человеку нелегко научиться подобным вещам. А куда бы тебе, например, хотелось поехать сейчас? — неожиданно спросил он. У Николая Ивашкина была манера как бы мимоходом задать не относящийся к теме разговора вопрос и таким образом вывести собеседника «на чистую воду».
Я усмехнулся и, чтобы его подзадорить, невозмутимо сказал:
— На остров Таити. Говорят, самое красивое
— А я на Волгу хочу. Карасей ловить. К чертям Таити! На родину — вот куда я рвусь. Там и воздух чище, и жизнь настоящая.
Когда Ивашкин был в ударе, он любил поговорить. А сегодня он был в ударе. Одна мысль, что мы уезжаем в Хабаровск, настраивала его на лирический лад.
— А ты, молодой человек, куда хотел бы? — повернулся он к мальчику-официанту, безмолвно стоявшему с подносом.
— Я поеду в Харбин, только вот немного денег заработаю… А там дойду до советского консула, чтобы в Россию пустил.
Ивашкин довольно рассмеялся.
— Видал! Таити, Таити, — передразнил он. — На Таити французы тюрьму выстроили, самую большую во всей Океании. Вот тебе и рай среди океана!
— А что тебе делать в России? — допытывался Ивашкин.
— Я хочу посмотреть на русскую землю. Ведь родина там!.. Так и тятька говорил… — чистый голос мальчика внезапно задрожал.
Ивашкин затянулся дымом сигареты и задумался. Ужинали молча. Когда расплатились, младший лейтенант сказал:
— Вот что. Как звать-то тебя? Пашка… Вот что, Пашка, отнеси-ка выручку своему хозяину, а потом — сюда, живо! Пальтишко у тебя есть? Нет? Ладно. Как-нибудь обойдемся. Денег ты тут все равно не накопишь. Отвезем тебя в Харбин на свой солдатский счет. А там видно будет.
Решение было в духе Ивашкина.
— Это ты зря… — пожурил я. — Некогда нам в Харбине задерживаться. И так успеть бы добраться к сроку… Удивляюсь я тебе, Ивашкин, жалостливый ты какой-то стал. А ведь под Хайларом дрался как черт и никого не жалел.
— Не в жалости дело, — буркнул он. И я понял, что разубедить его не удастся.
Так Пашка очутился в нашем купе. Ивашкин уложил его на верхнюю полку и прикрыл своей шинелью:
— Спи, бедолага. До Харбина еще намаешься.
В Харбине, как и следовало Ожидать, мы сразу же пересели с поезда на поезд. До отправления оставалось не больше часа.
— Успеем, — заверил меня Ивашкин. — Ты карауль чемоданы, а мы с Пашкой в один миг…
И они ушли. Я то и дело с беспокойством поглядывал на часы. Вот уже и сигнал к отправлению, а Ивашкина все нет…
И наконец-то он появился. Но не один… а с Пашкой. Поезд тронулся.
— А как же Пашка? — заволновался я. — Увезем ведь.
Ивашкин рассмеялся:
— Разумеется, увезем. Решил показать ему русскую землю. Консула уломал. Полный
Младший лейтенант был радостно возбужден, шутил, совал Пашке какие-то кульки. За этот час он успел где-то раздобыть для мальчика овчинный полушубок. Сверток из желтых японских одеял он бережно положил на багажную полку.
— Что в свертке? — полюбопытствовал я. Он почему-то смутился и промолчал.
Когда мальчик уснул, на Ивашкина нашло мечтательное настроение.
— Захотел взглянуть на русскую землю, — заговорил он. — Вот так, должно быть, инстинкт тянет птицу к далекому северу, где вили гнезда еще ее предки. А по-моему, только тот знает истинную цену этой земле, кто полил ее собственной кровью. Помню, освободили мы наше село под Сталинградом, а от села-то уж ничего и не осталось. Одни трубы торчат. Кинулся я к своей хате, а на месте хаты — только зола… Будто по голове меня чем тяжелым ударили…
Он умолк, а мне сделалось стыдно за себя. Да, тот, кто испытал горе, не пройдет мимо чужой неустроенной судьбы… Я, кажется, начинаю понимать тебя, Николай Ивашкин…
Мы торопились на Родину, но обстоятельства не благоприятствовали нам. На глухой станции, которая находилась всего в десятке километров от советской границы, пришлось очень долго ждать поезда на Гродеково. В зале ожидания было нестерпимо холодно. На полу, густо усеянном подсолнечной шелухой и окурками, лежали солдаты так плотно друг к другу, что ноге ступить было негде. За буфетом суетился китайский купец в грязном переднике, торговал чаем и пельменями. Но пробиться к нему не представлялось возможным.
Мы не высидели в зале и протискались к выходу. На платформе было пусто. Лишь два — три полицейских в трофейных японских шубах с фонарями в руках что-то кричали, бежали куда-то. Вьюга чисто подметала перрон. Снежные сугробы мягко окутывали станцию со всех сторон, тьма подходила к ней вплотную. Изредка оттуда, где притаился городок, ветер доносил собачий лай. Мы видели полуразрушенное здание станции, ряды неподвижных вагонных составов, смутные силуэты сопок, и нам становилось еще неуютнее и холоднее.
— Мальца заморозите! Идите за мной…
Только теперь я заметил незнакомца. Он стоял, слегка склонившись набок и прикрывая от ледяного ветра воротником шинели правую щеку.
Не дожидаясь ответа, незнакомец схватил Павла за рукав полушубка и потащил куда-то в свистящую мглу.
Мы очутились в просторной, жарко натопленной комнате. Патефон торопящимся козлетоном голосил фокстротный напев. За перегородкой гремели посудой. Навстречу нам поднялись три офицера и представились. Все они — военные железнодорожники.