Большой Гапаль
Шрифт:
Послали за Жюли, чтобы подписать контракт. Услышав слово «контракт», она сразу сообразила, что речь пойдет о замужестве. Правда, предупредить ее об этом забыли, но она этому нисколько не удивилась, радость перевесила все другие эмоции: Святая Эмили-Габриель, вы приносите мне счастье! Она сама воткнула в волосы букетик флер-д’оранжа и, стараясь сдерживать порывы, спустилась в часовню, где уже стояли нотариус возле кюре и Панегирист возле Кормилицы и где одним выстрелом оказались убиты два зайца. Она увидела все, что хотела увидеть: довольно молодого жениха и восседавшую на возвышении Аббатису.
— Какая удачная партия, — заключила она.
Затем лишь с ней заговорили о путешествии.
— Это Византия, дочь моя, — сказала ей Аббатиса, подыскивая подходящую к случаю тему для разговора, — всем прочим краям вы предпочли берега Евфрата, чтобы воздвигнуть там величественную постройку: воздух там свеж и бархатист, все радует глаз, священная роща дарует тенистую предзакатную благодать. Сирийские боги, до сих пор населяющие землю, не могли бы выбрать места прекрасней этих.
— Мадам… — заикнулся было Панегирист, не успевающий следить за ходом ее мысли, что вызвало недовольство присутствующих, завороженно внимающих посулам Аббатисы.
София-Виктория жестом остановила его и продолжила повествование:
— Местность вокруг полна людей, что обрезают кусты и подстригают лужайки, снуют туда-сюда, катят или везут на тележках ливанский лес, медь и порфир, а те, кто путешествует в Аравию, мечтают увидеть по возвращении домой этот восхитительный дворец во всем его величии именно там, куда вы желаете перенести его и поселиться в нем, вы и ваши сыновья-принцы.
— «Сыновья»? — заволновался посланник, не знавший, что там, хотя и довольно далеко от места, куда получил он назначение, затеяли эти пышные постройки, которых он вовсе не заказывал…
Он не на шутку встревожился. Не подозревая об этом, Аббатиса выбрала Жюли мужа, достойного ей во всех отношениях — самодовольного, как ее отец, корыстного, как ее мать. Отметив красоту, юность и состояние девушки, на которой собирались его женить, он не мог не предположить наличие некоего скрытого порока. Причем он ни секунды не допускал, что порок этот может корениться в сердце его жены, стало быть, искать его следовало в теле.
— Так, стало быть, эта барышня «с довеском»? — шепнул он на ухо Аббатисе, — ваша карамелька уже с начинкой?
— Ах! — воскликнула Аббатиса, — начинку вы сделаете ей сами, прошу вас только об одном: как можно дольше оставайтесь у турок, примите магометанство, носите хоть золотые туфли с загнутыми носами, только держите это сокровище в Топкапи.
Посланник клятвенно заверил ее, что они останутся там навсегда.
Аббатиса вернулась к себе; все дышало миром и покоем, все было в порядке, как должно было быть. Сидя на стуле Аббатисы, Эмили-Габриель читала. Ну вот, — подумала Аббатиса, — сердце на месте, душа успокоилась. Только что мне довелось лицезреть мирское дитя, сейчас передо мной дитя божественное, одна просто красива, другая — восхитительна. Эти ресницы, этот рот, этот лоб! Если смотреть на этот лоб при определенном освещении, увидишь серебристый след, как если бы это был лоб единорога… Алтарь моей души, потир моей крови.
— Но где вы были, Мать моя? — спросила Эмили-Габриель, поднимая голову от книги. — Мне так вас не хватало.
— И мне вас, мое Блаженство, но не приближайтесь ко мне, от меня воняет, как от сдохшего зверя.
Эмили-Габриель, чей нос был почти столь же чувствителен, как и нос Софии-Виктории, замерла
— Что же с вами случилось?
— Мне пришлось заняться дипломатией, изящной словесностью и финансами одновременно. Девицу, которая из себя не представляет почти ничего, я выдала замуж за мужчину, который не представляет из себя ровным счетом ничего. Я снарядила галеру, я трогала руками золото, я лицезрела пошлость, я столкнулась с низостью. Я не люблю мир, ему слишком не хватает духа изящества, он оказывает пагубное влияние на любого, кто проникает туда. В юности я находила весьма забавным использовать его, ведь я относилась к нему, как к игре, куда можно вступить, не раскрывая карт; впоследствии мне открылось, что в действительности мы ничего не изобретаем, но все только лишь заимствуем, ибо не разум руководит занятиями, но ваши занятия начинают господствовать над разумом: политика делает вас неискренним, дипломатия лживым, коммерция скупым, а все, что связано с браком, превращает вас в шлюху или сводню!
— Так у вас совсем нет представителей? — спросила Эмили-Габриель.
— Представителей? — воскликнула Аббатиса. — Стоит только узнать, откуда они прибыли, куда направляются и что из себя представляют, понимаешь, что уж лучше представиться самой!
— Нынче вечером, — добавила Аббатиса, с нежностью глядя на Эмили-Габриель, — мне потребуется много мяты, молитва в часовне-ромбе и холодная ванна.
— Теплая ванна, что вы мне велели принять в тот самый вечер, исцелила меня от моих запахов, а холод прогонит ваши. Тетя, не теряйте времени, вот увидите, с вами произойдет чудо.
10
КУПАЛЬНЯ АББАТИСЫ
Эмили-Габриель любила тетю, но когда наблюдала за ее приготовлениями к купанию, любила ее еще больше. Отчего так происходит, — думала она, — по мере того, как она обнажает тело и показывает кожу, у меня перехватывает дыхание и начинает пылать лицо? Отчего я чувствую к ней больше нежности, когда вижу без завесы одежды не только лицо ее, но и плечи, и испытываю необъяснимую страсть, когда ей расшнуровывают корсаж, какой порыв влечет меня к ней, когда рубашка спадает к ее ногам? Кормилица, которая спускает с нее чулки и снимает юбку, наполняет мое сердце невыразимой нежностью и сладостной болью.
Аббатиса, вовсе не боявшаяся показаться обнаженной, облачалась для купания в длинную рубашку, чтобы ее шелковистая кожа не соприкасалась с простынями, которыми был выстлан чан для купания. Она вступила в теплую воду, к которой служанка добавляла капля за каплей воду прохладную, чтобы она постепенно привыкала и под конец лежала уже в совсем холодной воде. Откинув голову на подушечку, она грезила в истоме.
— Что вы делаете, Эмили-Габриель, почему примолкли?
— Просто, Тетя, я чувствую, как люблю вас. Я люблю вас сердцем, которое направляет мой взгляд, и глазами, которые заставляют биться сердце. Я оглохла, я ослепла, мои руки застыли на груди, я преклонила колени перед вашим чаном, я распростерлась ниц перед вами.
— Так вы молитесь, Дочь моя? — спросила Аббатиса, приподнимая веки.
— Я молюсь, как взрослая, чтобы не расплакаться, как ребенок. Только так и можно выразить мою любовь к вам.
— Можно и по-другому, Малышка, например поцеловать меня.
— Я думала об этом, Тетя, но этого было бы недостаточно в сравнении с тем, что вы даете мне и что я получаю от вас; я чувствую: мое сердце такое большое, а тело такое маленькое. Мне следовало бы проглотить вас, тетя, ведь если вы там, а я здесь, даже прижмись я к вам крепко-крепко, а вы легли бы на меня, все равно я не смогла бы проникнуть в вас, а вы в меня… А мне так нужно соединиться с вами!