Большой треугольник! или За поребриком реальности! Книга первая
Шрифт:
— Ты что, назвался моей фамилией? — спросил я у Дедковского.
— Зачем тебе? Всё же в порядке, папа!
Тараса в этот же день перевели из камеры.
Когда меня посетил адвокат и я рассказал ему об очной ставке, Владимир Тимофеевич слегка поморщился и сказал, что это всё хуйня.
А через некоторое время, когда всё затихло, улеглось и замялось (в тюрьме это происходило очень быстро), Дедковский рассказал, что в тот день утром дежурный его и меня заказал в боксик. Дедковский утверждал, что Шагин — это он, и отправился туда вместе с Тарасом, который сам рвался идти. В боксике, в комнате на этаже для сборов на суды, был сходняк, куда был вызван Динамо и где решалась его судьба. Динаме были предъявлены, как сказал Славик, все его нечистые дела. Славик сказал, что разговор о записке
— А Динамо, — продолжал Славик, — сам мутил. И против Бардака (он так тоже называл Бардашевского) также: брал у людей деньги, а потом говорил, что его кинули мусор'a...
Славик сказал, что Динамо пролежал несколько недель на наре.
— А того парня из больницы тоже привезли. Но он в другой камере. Однако если бы кто-то умер, то ничего бы не было. Написали бы, что упал с нары или, когда шёл на прогулку, упал в шахту лифта (в шахту бескабинного лифта, которым баландёр на этажи поднимал бачки). Такое уже было, — сказал Дедковский.
— То, что Динамо пошёл, молодец! — сказал Славик. — Мог бы не ходить, не выйти из камеры. А то, что он взял с собой левого пассажира, — он мудак, потому что подставил под раздачу невинного человека. А тот дурак, что подписался.
На мой вопрос, зачем он-то туда пошёл, Славик сказал, что ему нужно было туда идти.
Шёл первый месяц лета. Снова наступила жара. Дедковский тренировал свои каналы, которые приносили ящик мороженого, проверял, сколько времени несут, давал на это десять минут. Мороженое под тюрьмой отдавала Оля, Мирослава или Вика (девочка, которую Оля фактически нашла на улице спавшей в подъезде на батарее и воспитала) и через десять минут его приносили в камеру. Лишнее Дедковский раздавал в другие камеры на этаже по нескольку пачек.
Меня также один раз в неделю водили на следственку на ознакомление. Но материалы дела мне всё так же не предоставлялись, за исключением экспертиз. Ознакомление проводили следователи Полежаев и К'oзел. Последний всё время говорил, что он не козёл, а К'oзел. Владимир Тимофеевич пролистывал том, находил полтора-два десятка копий экспертиз для ознакомления Шагину. Я ставил свою подпись, что с каждой ознакомлен, потом расписывался за ознакомление с томом Владимир Тимофеевич и ставил свою подпись — и меня уводили в камеру, где до следующего ознакомления приходилось ждать ещё неделю.
Я начал писать в прокуратуру жалобы о затягивании дела. Оттуда приходили ответы, что материалы предоставляются согласно графику и как только все обвиняемые будут ознакомлены с материалами дела, в котором больше 100 томов, то дело сразу будет передано в суд.
Через неделю, 26 июня, меня снова вывели на следственный корпус, где проходило ознакомление, — в один из кабинетов на втором этаже. Однако тома к ознакомлению в этот день мне предоставлены не были. А было предъявлено новое обвинение, спустя уже более двух месяцев с момента оглашения об окончании следствия. Присутствовал мой адвокат, а в воздухе чувствовалась деловая активность: то и дело кто-то заглядывал, хлопали двери. А в соседнем кабинете трещал принтер. И были слышны в коридоре называемые фамилии обвиняемых, проходивших по этому делу. Следователь — лет сорока пяти, выше среднего роста и средней комплекции, с чёрными с сединой завивающимися волосами, в туфлях, чёрном костюме, белой рубашке, галстуке и очках — вручил мне обвинение и пальцем показал, где написать, что я не признаю вину. После чего, заметив улыбку на лице адвоката, переспросил:
— Ты же не признаёшь вину?
И уже адвокат переспросил меня, буду ли я давать показания по новому, предъявленному мне обвинению. И подсказал, как правильно сформулировать. После чего я написал:
«Вину не признаю. Показания в обоснование собственной невиновности буду давать после детального ознакомления с обвинением, которое составляет более пятидесяти листов».
Владимир Тимофеевич сказал мне, что уже взял разрешение и посетит меня на следующее утро. А я отправился в камеру — ознакамливаться с новым обвинением и готовиться к обоснованию
Само предъявленное мне уже новое обвинение спустя год с лишним с момента моего нахождения под следствием состояло из пятидесяти трёх листов и одиннадцати эпизодов, в котором к «старым» восьми было прибавлено ещё три «новых», в одном из которых у киллера украли пистолет, поэтому он не довёл убийство до конца. Во втором — грабёж, организованный ныне покойным киллером по моему указанию с целью мести или, как было написано, наказать. И в третьем — ошибка в объекте нападения, где следствие выяснило, что, получив от меня указание напасть на одного, киллер организовал и совершил нападение на другого человека. Помимо абсурдности самих преступлений, придуманных мотивов для устранения лиц, с которыми я не был знаком и не имел никаких дел, помимо того, что занимаемые мною должности в указанных предприятиях были выдуманы, а точнее, я был написан руководителем предприятий, к которым отношения не имел, в обвинения, казалось, следователем Демидовым были намеренно внесены противоречия во времени и обстоятельствах. Например: в марте киллер получает команду убить, а в январе-феврале этого же года отслеживает свою жертву. Нападения происходили на тех чиновников, которые отнюдь не препятствуют хозяйственной деятельности, а напротив, по роду своей деятельности ей способствуют. А деньги платились за несовершённые убийства и другое.
Я несколько раз перечитал обвинение и лёг спать. А по всей стране в вечерних новостях катились пресс-конференции о моей виновности такого масштаба (!), что дело об убийстве Гонгадзе, освещаемое некоторыми СМИ, казалось маленьким и неважным. И даже сбавляющим обороты.
На место Тараса третьим в камере разместили Сашу. А вскоре Дедковскому пришла из большой камеры записка, что Саша — порядочный и добросовестный арестант, сам для себя зарабатывающий сигареты и чай, занимаясь уборкой в камере и помогая по другим бытовым и хозяйственным вопросам. И Дедковский сразу же определил Сашу на должность, на которой он делал канатики, ремонтировал кипятильники и плитки, запаковывал пакованы-пакетики с парой пачек сигарет и ста граммами чая для обращавшихся к Славику из других камер. Саша был очень скромный человек — светловолосый, невысокого роста парень, всё время тихонько сидевший на наре и занимавшийся своими бытовыми вопросами. Единственное, что Саша попросил, так это пару сумок — заменить свои, старые и истрёпанные. С учётом доставляемых Олей передач запасных сумок в камере было достаточно. И Славик дал Саше несколько клетчатых баулов, на дно которых Саша положил свои вещи и поставил их под нару.
Саше было позволено самому брать сигареты — белые «Марлборо», — которые для себя у меня просил Дедковский и которые Оля вместе с плитками шоколада, присылаемого из Питера мамой, передавала через каналы Славика (официально в одной передаче было разрешено только тридцать пачек сигарет с вынутой из пачек фольгой и высыпанных навалом вперемешку с пачками в пакет, а шоколад вынимался из фольги и ломался на кубики). Саша следил за порядком, мог приготовить поесть, очень старался помочь и во всём быть полезным.
На следующее утро меня вывели к адвокату. Я рассказал Владимиру Тимофеевичу об ознакомлении меня в тот же день, 26 июня 2001 года (то есть вчера) спецчастью СИЗО с уведомлением прокуратуры г. Киева о прекращении следственных действий и предъявлении мне к ознакомлению материалов дела согласно ст. 218–220 УПК Украины. Владимир Тимофеевич сказал мне, что таким образом следствие, в частности глава следственной группы следователь Демидов, прерывая, возобновляя и снова прерывая на ознакомление следственные действия, искусственно продлевает мне санкцию содержания под стражей, одновременно лишая меня права давать показания — единственного права на защиту, предусмотренного законом для обвиняемого давать показания в обоснование собственной невиновности.