Большой треугольник! или За поребриком реальности! Книга первая

Шагин Игорь Игоревич

Снова был обед. А потом ужин. А потом снова прогулка.

На следующий день меня посетил следователь К'oзел, с томом дела к ознакомлению:

— А чего это Вас сюда привезли, Игорь Игоревич?

— Говорят, не только меня, но и Гандрабуру! — ответил я. — Но здесь лучше, чем в СИЗО-13.

И я рассказал следователю К'oзелу об условиях содержания, о питании и отношении в изоляторе СБУ. Ознакомился с томом, расписался в графике. Следователь К'oзел нажал на стенке кнопку — и меня увели в камеру. В камере была та же атмосфера: шашки, газеты, книжки, разговоры. За исключением того, что Рудик стал медленно впадать в депрессию. Сначала он перестал шутить, потом ходить по камере.

Потом лежал на наре и стал говорить, что ему кажется, что на него падают стены. Далее был ужин. Ему не хотелось есть. Потом был отбой. Он долго не мог уснуть. А утром он говорил, что ему всю ночь снились кошмары.

Сразу после проверки Рудика повели к врачу. Иван Мирославович сразу стал мне объяснять, что дежурные в глазки и в видеокамеру очень внимательно следят за состоянием здоровья Рудика и, видимо, сообщили врачу, что у него началась депрессия.

Через десять минут Рудика привели обратно. В руке у него было несколько белых таблеток, две из которых он должен был выпить сейчас, а две — перед обедом. А после обеда дежурный выдаст ему ещё. Рудик сказал, что врач уже давал ему такие таблетки, когда он сидел в одиночной камере. К вечеру парень заметно оживился — снова начал шутить и ходить по камере. А Гоге сказал, что тот слишком близко придвинул его койку к своей.

В конце недели, перед самыми выходными Рудика посетил американский посол.

— К консулу пойдёшь? — подозвав Рудика к окошку двери, спросил у него дежурный.

Дежурные разговаривали с Рудиком на «ты». Видимо, таково было указание.

Рудик от консула вернулся счастливый. По его словам, консул сообщил ему, что консульство связалось с его родителями и его папа с мамой вылетают из Америки сюда. Также консул расспрашивал его о питании и содержании, и не бьют ли его здесь. Рудик ответил ему, что всё в порядке и что он не знал, что именно было в мокасинах. Консул же объяснил Рудику, что не может помочь ему с уголовным делом. Будет суд, а они будут следить за его законностью. И если Рудика осудят, он может попросить отбывать наказание в Америке. Когда консул спросил Рудика, что тому принести, он попросил американский флаг.

Весь вечер и последующие выходные Рудика захлёстывали эмоции — вероятно, под действием антидепрессантов. Помимо того, что он шутил, смеялся и носился по камере, не оставляя в покое ни Гогу, ни Ивана Мирославовича (а когда те ему говорили «Иди вон к Игорю», тот, кивая на меня, отвечал, что «он слишком большой»), он ещё начал прыгать, скакать и танцевать перед видеокамерой, размахивая игрушечным американским флажком, который, как он сказал, консул дал ему на первое время; качал руками над головой и строил из двух пальцев знак победы, который на пике эмоций всегда заканчивался разворотом кисти и подгибанием указательного пальца, на что несколько раз дежурные каждой смены, сидевшие перед мониторами пульта видеонаблюдения, приходили, открывали дверь и просили Рудика угомониться. На что тот отвечал «всё, всё, всё, всё, всё», садился или ложился на кровать — и через несколько часов всё повторялось опять.

В понедельник доктор прописал Рудольфу другой курс лечения. Однако я его результатов не увидел: сразу после ужина меня заказали с вещами на перевод в другую камеру. Больше всех переживал и расстроился Иван Мирославович — у него даже появились на глазах слёзы. Он жал мне руку и говорил, что мы ещё обязательно увидимся. Гоге я оставил все запасы чая, рассчитывая на следующую передачу. Рудольф приглашал меня в Америку. Я попрощался с ребятами, и офицер сказал мне выходить на коридор.

Я понёс вещи, а прапорщик Женя — матрас. Меня разместили в камере через несколько дверей. Она была

в два раза меньше, чем предыдущая. Всё остальное — и паркет, и цвет стен, и туалет, и занавесочка только на одном окне и тоже без застеклённой фрамуги — полностью соответствовало расположению и интерьеру помещения, в котором я находился раньше.

В камере под левой и правой стенами стояли две кровати. Посредине, под окном — тумбочка. Между кроватями был проход чуть шире метра. Прапорщик Женя с левой стороны на свободную койку положил мой матрас и вышел на коридор. Я поставил сумки на пол, и дверь закрылась.

На правой наре, на коричневом в клеточку одеяле, застеленном поверх матраса, поджав под себя ноги и оперевшись спиной о стену, сидел человек, который, после того как встал и поздоровался с работниками изолятора, снова сел на койку и всё оставшееся время не опускал ног на пол — видимо, чтобы не мешать движению в проходе.

Сейчас он неторопливо и пыхтя слез на пол, нащупав короткими ногами тапочки и заглядывая на них через большой круглый живот, пока надевал. На нём были коричневая потёртая шерстяная кофта и синие спортивные штаны с белыми лампасами. И со своим круглым животом, таким же круглым лицом и торчащими на голове коротко стриженными волосами он был похож на ёжика. А из-за большого сплющенного носа — на свиноёжика.

Казалось, он некоторое время раздумывал, протянуть ли руку, как бы сомневаясь, пожмут её или нет. Потом всё-таки решился. И представился:

— Миша, Гогось.

А потом сразу спросил, есть ли у меня чай. И когда услышал, что нет (очевидно, не поверив), начал объяснять, что он не местный, с лагеря, и что его сюда привезли на раскрутку. А когда я повернулся спиной, чтобы застелить нару, сразу замолчал, как будто услышав «Продолжать не надо...»

Я застелил кровать, объяснил Гогосю, что чай будет с передачей через несколько дней, сказал, что он может пользоваться любыми моими продуктами, часть из которых лежит в холодильнике, а другая часть — в сумке в камере, и занялся написанием заявлений и жалоб по делу в органы прокуратуры. Мы мало разговаривали, и я рано лёг спать, поскольку переезд из камеры в камеру утомителен, как смена квартиры, а смена сокамерников — как смена места работы. Иногда я спал крепко, а иногда мне снились сны, и были они настолько реальными, что, казалось, ты осознанно принимал в них участие и в то же время подсознательно понимал, что это сон, поскольку утром, открывая глаза, всегда знал, где находишься.

Этой ночью мне снилась птица, бившаяся о стекло, — годовалая сова, которую в свете фары ночью мой водитель накрыл курткой, и она сутки жила у меня в квартире, и всю ночь летала по комнате, ударяясь о предметы. А утром моя первая супруга Светлана с водителем отвезли сову на то же место и выпустили на волю. Я слышал удары и ощущал на лице ветер бьющихся крыльев. Когда я открыл глаза, Гогось тащил живого голубя от окна к туалету и по дороге крутил ему шею. На кроватях и на паркетном полу валялись перья. Гогось снял деревянную крышку туалета и над дыркой дючки начал ощипывать голубя. Но буквально через несколько минут открылась кормушка, и дежурный офицер сказал:

— Так, Гогось! Чтобы мы не открывали дверь, давайте голубя сюда! Мы всё видели.

Гогось отдал голубя, и кормушка закрылась. После чего он стал собирать по всей камере перья.

Я сказал Гогосю «доброе утро». Тот пожелал мне доброго утра в ответ и сказал, что его засекли, когда он нёс голубя. Когда он его ощипывал, видно не было — туда не достаёт видеокамера, потому что расположена в углу сверху. А отдал он голубя, чтобы не делали обыск, ибо в чайнике у него уже лежат два ощипанных.