"Болваны"
Шрифт:
– Как ты думаешь, где я только что был?
– с надменным энтузиазмом спрашивал Гарик; он быстро оглядел себя в зеркало, пригладил усы и остался собой доволен.
– В кабаке?
– Ни хрена подобного!
– В Библиотеке иностранной литературы?
– Теплее, но не то...
– Тогда не знаю... Сдаюсь...
У Птицына не было никакого желания разгадывать веселые шарады Джозефа. Ему хотелось как можно скорее рассказать всю ситуацию с Верстовской. Что он скажет? Можно ли что-нибудь сделать? Или все это совершенно безнадежно?
– В Ленинграде!
– выпалил Гарик.
– Вот как!
– меланхолично удивился Птицын, разливая на кухне чай.
–
– Ты же, по-моему, сегодня был на лекции Козлищева? А потом вы с Луниным и Носковым пошли пить водку?
– Всё правильно. Выпили, погнездили... (Слово "гнездить" на личном жаргоне Джозефа означало интеллектуальную беседу.) Я попрощался с Мишелем. Пошел звонить Циле на работу. У нее работа в Неопалимовском... рядом с институтом. Она говорит: "Хочу в Ленинград! Сейчас, сию минуту хочу в Ленинград!" Я ей: "Циленька! Сердце моё! Рад бы в рай, да грехи не пускают! Я - голый... С деньгами - полный абзац..." Она - своё: "Всё равно хочу в Ленинград!" Что тут будешь делать! Желание женщины - закон для мужчины. "Давай я продам часы!" - говорю. Папочка мне в прошлом году, на день рождения, подарил швейцарские часы... Настоящие... Цейсовские! Вот взгляни... Да ты видел... Я показывал... Ходят изумительно... По ним можно ставить часы на Спасской башне!
– Ну и что, Циля?
– отпивая чай, спрашивал Птицын, нисколько не разделяя воодушевление Голицына.
– Циля... Изумительная женщина! "Нет, - говорит, - ни за что! Я не позволю тебе их продавать! (Она помнит мои часы.) Я получила гонорар. (Ты знаешь, она манекенщица!) Садимся на самолет. Рейс в 14.30. Мой бывший муж нас подвезет во Внуково... на "Волге"... Я хочу эти деньги просадить... Они мне легко достались... Так что мы их пропьем!" - "Я не могу принять такого подарка!" - говорю. "Тогда ты мне не муж!" Словом, через два с половиной часа мы сидели в ресторане в Питере. Оказывается, Цилины друзья разводились...
– В ресторане?
– переспросил Птицын.
– Не правда ли? Отмечать свадьбу в ресторане - это понятно любому идиоту. А отметить в ресторане развод, да еще в лучшем питерском ресторане, - вот это тонко! Люди расстаются не с кулаками, в суде, деля последнюю дырявую кастрюльку, а как люди... Красиво!
– Еще чаю?
– спросил Птицын, наливая себе вторую кружку.
– Бери сушки...
– Полчашки... Спасибо... Так вот...
– продолжал Джозеф.
– Циля заказывает живых карпов. Там в середине зала такой кафельный судок, как маленький бассейн "Москва", и в нем плавают жирные, лоснящиеся карпы... Мэтр дает ей сачок...
– Мэтр?
– не понял Птицын.
– Метрдотель... Солидный такой мужичок с безукоризненными манерами и усами, как у Буденного...
– А!
– Циля этим сачком вылавливает самого жирного карпа... Потом мэтр с поклоном вручает сачок мне... Я поймал карпа потощее... Этих карпов несут на кухню, и через двадцать минут привозят нам на тележке дымящихся, подрумяненных... в сметанном соусе...
– Карпы, по-моему, костлявые...
– в бочку меда Птицын по обыкновению добавил ложку дегтя.
– Что ты... что ты!
– возмутился Гарик.
– Господь с тобой! Ни косточки... Во рту тает...нежнейшее мясо... Ты спутал с окунями!
– Может быть, - покорно согласился Птицын.
– Я не большой поклонник рыбы.
– Смотря как приготовить!..
– И сколько же все это стоило?
– поинтересовался Арсений, домывая посуду.
– Лучше не брать в голову... Распили бутылку
– А расписались вы вчера?
Птицын и Гарик перешли в комнату. Гарик привалился к спинке дивана, Птицын лег, задрав ноги к стене.
– Да... Так я тебе не рассказывал?
– Подробно нет. Ты только похвалился в институте, показал кольцо...
– Еле уломал ее! Делаю ей предложение - а она: "Зачем тебе это надо? Почему нам не остаться любовниками?" - "Мне этого мало!
– отвечаю.
– Хочу видеть тебя женой!" Она ни в какую... Я ее два часа уламывал... Проталкивал такие золотые идеи... в обычное время они даже в страшном сне не пришли бы мне в голову... Я превзошел самого себя... выдавал чудеса красноречия...
– А действительно, зачем тебе это надо?
– прервал Гарика Птицын с обычной своей бесцеремонностью.
В Птицыне до сих пор жила обида, о которой Голицын, кажется, вовсе не догадывался: Гарик считался его другом, но тому даже в голову не пришло пригласить Птицына на свадьбу. При всем презрении Птицына к условностям, он воспринял это очень болезненно.
– Ну вот... И ты туда же, - Гарик сделал нетерпеливый жест.
Птицына не раз поражал узкий закрытый жест Голицына: он никогда не молотил кулаком воздух, не махал руками, как граблями, - только едва шевелил кистью, как будто не мог себе позволить большей вольности в общении с людьми; этим жестом он точно отстранял от себя все, что его не касалось.
– Циля, между прочим, мне сказала, что она больна... Серьезно больна...
– Чем же? У нее рак?
– О Боже мой! Постучи по дереву... (Голицын трижды стукнул по столу.) У нее какая-то опасная форма туберкулеза... Закрытая форма! Зачем тебе, сказала она, меня хоронить? Пусть это сделают другие!
– Интересно... Точно, как у Ремарка!
– заметил Арсений.
– Патриция Хольман... Роберт Локамп... Болезнь... Высокогорная клиника...
– Вот-вот! Я обречен в своей жизни воплощать литературные сюжеты!
– с коротким смешком согласился Гарик.
– Эрих Мария был бы мной доволен...
– А как прошла свадьба?
– Изумительно! Но... я тебе так и не досказал... Ты ведь знаешь, что в загсе после подачи заявления нужно ждать месяц?..
– Слышал!
– Это называется: "брачующиеся должны проверить свои чувства".
– Разумно!
– улыбнулся Птицын.
– И формула хорошая...
– Как тебе словечко "брачующиеся"?
– Яркое.
– Я одел костюм, - продолжал Гарик, - галстук! Представляешь!.. Папочкин... Взял дипломат... А Циля была в шикарном бархатном платье... Бордовом... Приехали в загс на "Пролетарской"... Я обаял там служительницу загса... Женщину бальзаковского возраста. Говорю ей: "Вы понимаете, мы с супругой, будущей моей супругой (показываю на Цилю, она держит в руках букет белых хризантем), всенепременнейше должны на днях отбыть за границу... в трехгодичную командировку... Вы понимаете, если следовать букве закона...
– а закон для нас, разумеется, всегда закон!..
– то заграничная командировка может сорваться... Тогда прощай служебная карьера да и семейное счастье тоже... Вы же, я уверен, не захотите стать разрушителем этих общественных добродетелей? Наших вот с этой дамой судеб? Неужели ничего нельзя придумать? Войти в нашу, согласитесь, не совсем обычную ситуацию... Мы были бы вам чрезвычайно признательны!"