"Болваны"
Шрифт:
– Зачем все это?
– она открыла глаза.
– У меня уже есть любимый мужчина.
Рука Птицына потекла вверх по бедру.
– Будет любимый мужчина номер два, - ответил он, оторвавшись от ее груди.
Она рассмеялась. Он вновь впился в ее губы, их языки встретились и изучали друг друга. К удивлению Птицына, ее живот принялся выделывать какой-то странный танец приливов и отливов. Птицын никак не мог взять в толк: неужели он причина подобных содроганий?
Внезапно она встала, решительно отстранилась от Птицына, поправила белье,
– Не будем больше! Я этого не хочу... Я тебя мало знаю... Что из этого может выйти? Ничего хорошего... Совсем не просто выстраивать отношения...
– Кто нам помешает выстраивать отношения?
– в недоумении переспросил Птицын, раздраженный этим неожиданным приступом женского резонерства.
Она поправила волосы. Чувствовалось, что ее устраивает быть хозяйкой положения. Птицын понимал, что упустил свой шанс: что-то внезапно надломилось, не состыковалось, вышло из суставов - и распалось на мелкие осколки.
– Не забывай о своем давлении. Оно критическое!
– назидательно заметила она.
К ней возвращался невыносимый для Птицына медицинский апломб.
– Оно нормальное, - раздраженно возразил Птицын.
Он схватился за последнюю соломинку:
– Может быть, мы все-таки выпьем чаю?
– Нет. Уже поздно... И тебе, и мне нужно немного поспать... Завтра тяжелый день.
– Для меня он тяжелый сегодня... И подлый!...
– Птицын начал впадать в свойственную ему меланхолию.
– Не обижайся...
– Я не обижаюсь. Жизнь вообще-то штука мерзкая и бестолковая. Чем меньше надежд, тем легче жить, - с горечью заявил Птицын и направился к двери.
Она сидела на кушетке и растерянно улыбалась.
– Разве ты не хочешь пожелать мне спокойной ночи?
Что-то в ее словах и интонации было необычное. Птицын оглянулся - она протягивала к нему руки:
– Подойди сюда!
Он опустился перед ней на корточки и взял ее руки в свои.
– Тебе плохо со мной?
– спросил он.
Она медленно покачала головой:
– Очень хорошо!
Она взяла его локти и притянула к себе. Птицыну почудилось, будто всё ее тело опять дрожит.
– Твои слова говорят одно, а язык тела - противоположное, - заметил Птицын, взял ее за руку и поднял с кушетки.
Теперь всё было уже окончательно решено.
– Подожди, - прошептала она, - я выключу свет, а ты пойди закрой дверь на задвижку.
Она достала из какого-то очередного шкафчика простыню, постелила на кушетке. Когда она разглаживала складки на простыне, Птицын обнял ее сзади и поцеловал в шею. Она мягко отвела его руки, выключила свет.
Полная луна на этот раз вырвалась из мрака туч на волю и светила в окно так же ярко, как уличный фонарь.
Она стала расстегивать халатик, Птицын помог ей. Халат соскользнул на пол. Туда же отправилась комбинация.
Пальцы Птицына вновь пробежались по бретелькам лифчика, делая вторую попытку отыскать исчезнувший пресловутый крючок.
Она с закрытыми
Он дотронулся губами до впадинки между грудями, спустился к животу и мягко избавил ее от последнего предмета. Каким изящным и совершенным оказалось ее лоно! Здесь не было грубых густых мазков. Здесь, как в японской гравюре или живописи по шёлку, каждая линия была проведена с каллиграфической точностью, рукой художника-мастера, Хокусаи.
В лунном свете ее молочно-белое тело светилось. Она сделала шаг назад, и вдруг ее тело покрылось сквозной ажурной сеткой. На грудь и живот кто-то набросил замысловатый узор из цветов и листьев: от тюлевой занавески на окне тень упала на ее тело.
Птицын быстро разделся, бросил свою одежду на стул.
Она легла на кушетку, по-прежнему не открывая глаз. В этой строгой красоте неподвижно лежавшего перед ним женского тела чудилось что-то холодное, мраморное, сродни кладбищенским скульптурам при входе в древние усыпальницы или склепы.
Он опустился на колени перед этим мертвенно-прекрасным женским телом, коснулся его губами: тело было прохладным.
Птицына охватило сладкое сентиментальное чувство безответственного блаженства: он был полноправным хозяином этого тела, мог делать с ним все, что угодно. Но... он не находил в себе ни малейшего желания. Все прежнее возбуждение куда-то бесследно пропало, и он оказался совершенно бессилен вновь возродить его. Он целовал ее в глаза, пробегал губами всё тело от шеи и мочки уха до кончиков ног - всё было бесполезно. Кроме бесконечного обожания, разливавшегося вширь, далеко за пределы одиноко лежавшего тела, он ничего не испытывал.
– Я делаю это в первый раз! - прошептал он ей на ухо.
Господи, зачем он ей это сказал! Он гладил ее волосы и печально думал, как, в сущности, беспомощна женщина, если мужчина лишается мужской силы.
Она тревожно пошевелилась, открыла глаза - и всё поняла.
– Я оденусь...
– Мы еще встретимся? Это ведь не последняя наша встреча?
– быстро-быстро зашептал Птицын.
– Да, да, конечно... Иди в палату... Мне надо зайти к дежурной сестре... Не поступало ли вызовов? Завтра увидимся... Спокойной ночи.
3.
Весь следующий день Птицын промучился, но так и не увидел Оксану: вероятно, ее отпустили домой после ночного дежурства, вот почему не было обычного ежедневного обхода.
Птицын почти ничего не ел. Перед его глазами витало прекрасное женское тело. Он зажмуривался, чтобы увидеть его отчетливей, но оно расплывалось. Он открывал глаза и снова ощущал бесплотное и вместе с тем дразняще живое обнаженное женское тело. Это было как наваждение, от которого он не желал избавляться, а, наоборот, исступленно звал его.