Бомба Геринга
Шрифт:
— Дождь?
— Так себе, лондонская изморось. В Ленинграде еще хуже.
Фред снял плащ и повесил в шкаф. Туда же поставил и чемодан. Высокий и тонкий, Фред показался Стивенсону чем-то похожим на манекенщика, которого он видел три дня назад в демонстрационном зале ГУМа. «Из видных ребят формируют корпус журналистов, — подумал Стивенсон, любуясь ладной фигурой гостя. — Этот может без особого труда работать на обаянии. Сложись у него жизнь по-другому — может быть, сейчас не мок бы под промозглым русским дождем, а пил утренний кофе где-нибудь на богатой вилле».
— Ну что ж, проходи, Фред. Только потише,
— Это болезнь наша, профессиональная, — сказал Эверс, проходя в кабинет.
— Наша, но не наших жен, — попытался возразить Стивенсон.
— Я имел в виду не всех жен, а тех, что преданы делу мужей.
— Спасибо, Фред, ты, как всегда, галантен.
— Если вместо комплимента нальешь мне рюмку коньяка с дороги, я поверю, что ты меня любишь и ценишь мое преклонение перед Лаурой.
Стивенсон открыл буфет и налил коньяк в фужер.
— Вот теперь я верю, что ты меня ждал. — Фред взял фужер и подошел к столу. — Может быть, присядем? Кстати, посмотри, нет ли у тебя дольки лимона или конфетки.
Стивенсон поставил на стол вазу с фруктами и коробку шоколадных конфет «Птичье молоко».
— У русских есть старинная пословица: когда они хотят подчеркнуть степень богатства и обилия стола, то говорят: «У них в доме или на столе было все, кроме птичьего молока». Видишь, вот они и назвали эту коробку — кстати, неплохих конфет — «Птичьим молоком». Прошу… Я пойду поставлю кофе.
Оставшись один, Фред огляделся, Обитая голубым китайским шелком с изображением цветка лотоса гостиная была обставлена дорогой темно-коричневой арабской мебелью. За длинный стол темного мореного дуба могло усесться около двадцати человек. По бокам стола стояли такие же стулья с резными гнутыми ножками, на концах обрамленными бронзовыми фигурными набивками — пластинками, изображающими виноградные гроздья. В простенке между двумя высокими окнами, выходившими на широкую магистральную улицу столицы, висел пейзаж Рокуэлла Кента. Фред сделал два глотка, подошел вплотную к картине. «Подлинник», — подумал он и перевел взгляд на миниатюрный бар, стоявший в углу. Он был пуст. Кроме коньячных рюмок, фужеров и хрустальных бокалов для шампанского, в нем ничего не было. «С каких пор такая нищета?» — отметил про себя Эверс.
Фред посмотрел на часы. До открытия ресторана — три часа. А ему дьявольски хотелось выпить еще, принять горячую ванну и лечь в теплую чистую постель. Поэтому он и растягивал удовольствие: смакуя, пил коньяк мелкими глоточками.
Когда с подносом в руках, на котором стояли кофейник и две чашечки, вошел Стивенсон, фужер перед Фредом был уже перевернут кверху дном.
— Как, уже? — удивился Стивенсон. — А я думал, ты потерпишь до кофе.
Фред вздохнул:
— Мой дорогой Джо, если ты хотя бы в десятой доле смог представить, какую взрывную сенсацию я привез тебе из города на Неве, ты сейчас же, под этим мелким дождичком, без плаща, побежал бы в ночной бар «Метрополя» и принес бутылку коньяка.
— Она будет стоять на столе, когда ты убедишь меня, что это не очередная интрига мистера Эверса. Шуточки Фреда Эверса знают не только его друзья-журналисты, но и…
Стивенсон извлек из тайника в баре нераспечатанную бутылку. Из буфета достал две коньячные рюмки. Фужер поставил на
— Кури. — Стивенсон пододвинул Фреду сигареты и встал, чтобы плотнее закрыть дверь, ведущую в спальню. — Не бойся, Лаура по утрам спит крепко. К тому же она среди ночи приняла снотворное.
Эверс молча раскупорил бутылку, налил в рюмки и закурил сигарету.
— Вчера в четырнадцать тридцать в районе Смольного, почти под стенами типографии «Правды», обнаружена немецкая фугасная авиабомба весом в тысячу килограммов. — Эверс встал. — Мой первый тост — за здоровье парней, которых в России называют чернорабочими и землекопами. — Фред одним глотком опрокинул рюмку.
Стивенсон пить не стал.
— И это все?
— Мало?
— После окончания войны с немцами на счету почти у каждого русского сапера-пиротехника немало обезвреженных авиабомб и мин.
— У тебя, Джозеф, стала плохо работать фантазия. Когда-то ты хватал кончики таких информаций и плел из них изумительные узоры кружев, которые были ничем не хуже на весь мир знаменитых вологодских кружев.
— Терпеливо слушаю.
— Бомба эта не простая, а очень и очень опасная, одна из тех страшных бомб, на какие была способна фантазия ученых вашего хваленого гитлеровского вермахта… — Фред осекся на полуфразе: он вспомнил, что Стивенсон всегда приходил в ярость, когда ему напоминали его нацистское прошлое и то, что он — немецкий эмигрант, удачно улизнувший из Берлина за два дня до его падения.
— Что это значит, объясни. Я совершенно не знаком с пиротехникой.
— А это значит, что бомбу обезвредить нельзя. У нее есть специальное устройство, которое непременно и моментально срабатывает при извлечении из бомбы взрывателя. Короче говоря, группа военных пиротехников гражданской обороны готовит бомбу к взрыву на месте. Эта информация мне стоила больших усилий. — Фред прошел в коридор и достал из чемодана пакет, в котором лежали фотографии. — Полюбуйся. — Фред вытряхнул из конверта фотографии и веером рассыпал их на столе. — Ты только вглядись в лица этих солдат. Уже начались работы для подрыва этой могучей бомбы. По моим расчетам, взрыв на долгое время совершенно выведет из строя большой район Смольного и оставит одни мелкие обломки от типографии газеты «Правда». — Фред бросил на Стивенсона колючий взгляд: — Что же ты не пьешь, айсберг?! Неужели и это не радует тебя?! — При виде подчеркнуто спокойного лица Стивенсона Фред уже начал сердиться: — Что, и сейчас твоя некогда пылкая фантазия спит в объятиях жены?
— Или я устал, Фред, или ты слишком туманно выражаешься. Ну, взорвется эта бомба, ну, повредит она здания в районе Смольного, ну, останутся руины на месте типографии «Правды»… ну, еще что-нибудь выведет из строя этот гигантский взрыв… Все это я понимаю. Не понимаю главного: где та изюминка, которую ты обещал мне извлечь из этой огромной черствой булки? — Стивенсон встал и откинул тяжелую штору.
Фред снова налил рюмку и снова выпил один. В его черных глазах влажными отблесками отражались огни хрустальной люстры. Щеки зарозовели. Выражение беспечного благодушия на лице сменилось сосредоточенной суровостью, отчего тридцатилетний Фред в эти минуты выглядел старше своих лет. Он встал и, скрестив на груди сильные руки, бесшумно зашагал по просторной гостиной вдоль длинного стола.