Бонсай

«Это успех. Жить — значит путешествовать. Я вернусь к тебе совершенно другим человеком, Шарлотта. В самолете мне пришло в голову остаться в Бангкоке. Изменить первоначальную цель путешествия. Затеряться в джунглях большого города, вместо того чтобы нырять у милых моему сердцу коралловых рифов, где я впервые увидел Мону, сидящую на камне, маленькую русалочку со сросшимися ногами. Больше свиданий под водой у меня не было. Мона отбросила рыбий хвост и вышла на берег. Мысль возникла, подобно вспышке света, мерцающей на внутренней стороне черепа над правым ухом. Я отправился в отель „Континенталь“. Мне нужен был покой, чтобы разработать новый план отдыха.

Честно

признаю, что отправился в путь, дабы разыскать Мону. Ты скажешь: как Орфей, спустившийся в царство мертвых за своей возлюбленной Эвридикой. Но я обычный примитивный человек. Не полубог. Во мне глубины, как в куске темного картона. Если я в задумчивости вожу по бумаге ручкой, получаются какие-то черточки — вдоль и поперек, вроде проволочной сетки или решетки камеры. Четырехугольники и треугольники, накладываясь друг на друга, превращаются в звезды. И это лучшее, на что я способен. Ни тебе цветов, ни зверей, ни деревьев, ни лиц. Ни фигур, ни картин. Ни домов. Что рассказывают обо мне эти абсолютно безобразные каракули? Что у меня нет подсознания?

Разговоры об этом тебя раздражают. Во мне есть только мысли, кружащиеся подобно полосам тумана над черным морем. И ты начинаешь требовать, чтобы я серьезно относился к твоей работе, такой клиент тебе не нужен. И ежели я не верю в подсознание, ты меня прогонишь. Как мать прогоняет непослушное дитя. Священник — безбожника.

Я верю в существование подсознания. Просто эти подводные отсветы не проникли в мою голову. Нет никаких оврагов, глубоких расщелин. Ни мрачных сказок про троллей и гномов. Я пуст, абсолютно пуст. Сильная головная боль давит прямо на макушку, туда, где солнце прожигает черепную коробку. Это все, что мне досталось. Мы все по-разному устроены, Шарлотта. Люблю твое имя. Пробую его на вкус. Совершенно нейтрально, конечно. Ты для меня не являешься объектом чувств. Ты — стена с трещинами в пористом камне, которая впитывает дождевую воду и штормовые ветры, впитывает солнце и снег и превращает погоду в мифы. Я Одиссей? Я Никто? Всегда отвечаю на свои собственные вопросы: я — Никто. Продукт пустых мыслей, разрозненных фраз и слов. Слова льются из меня водопадом. Но мой голос ниоткуда не исходит. Это „ниоткуда“ — мое проклятие.

Моя униформа есть моя личность, сняв ее, я снова Никто. Мужчина, который лишился любимой и сам исчез. Мужчина, который убил. Ты скажешь: представь, что побывал на войне и страдаешь от контузии. Что все время возвращаешься к ужасным картинам, изолирующим тебя от людей, превращающим в чужака. Прекрасно тебя понимаю. Но это вымысел, хитрая метафора. В моем сознании нет картин. Моя жена, лежащая на кровати, ее тело, полное таблеток морфина, — это факт, а не картина. В моем сознании нет картин, кроме тех, что я вижу на экране телевизора и в темноте кинозала. Я не могу читать книги. Буквы и слова на белой бумаге не рождают смыслов. Нет никаких картин.

В инструкциях и справочниках я понимаю каждое слово, потому что там есть технические чертежи и диаграммы. Я разбираюсь в пистолетах. Отлично справляюсь с работой. Обладаю чувством корпоративности. Дисциплинирован, уравновешен. Умею ориентироваться в ситуации — важнейшее качество для хорошего руководителя. Черт возьми, Шарлотта! С точки зрения психологии мой случай безнадежен. Моя великолепная способность действовать и есть моя болезнь. Но я продолжаю действовать. Мне не дано сломаться. Не знаю, как ведут себя сумасшедшие. Врата безумия закрыты для меня, как и врата Господа. Чашка черного кофе и сигарета — мой ежедневный ритуал, но они не открывают никаких врат.

Три дня я безвылазно просидел в отеле „Континенталь“. Ждал, что мои мечты, мое желание, чтобы она жила, станут плотью и кровью, дух материализуется. Ты недовольна тем, что из-за снотворного у меня теперь не бывает сновидений. Это затрудняет и тормозит твою работу. Но однажды ночью в „Континентале“ я видел сон. Мне привиделась Мона. Одетая в зеленый плащ, такая близкая и настоящая, я бы мог до нее дотронуться, почувствовать ее тело сквозь холодный гладкий винил. Касаясь другого человека, я становлюсь более нормальным. Элементарно, Ватсон. Долгожданное свидание двух любящих ставит все на свои места.

Я последовал за ней, прочь из отеля. Зачем нам чужие города? Чтобы обрести своих любимых. Любят только раз в жизни. Все остальное — реконструкции, суррогат той единственной любви. Счастлив тот, кто встречает любовь на склоне лет.

Я следовал за нею в неоновой ночи. По узким переулкам, по широким бульварам Бангкока. Наконец она зашла в старый узкий деревянный дом, теснящийся между двумя новостройками. Дверь оставила открытой. Я поднялся вслед за ней по крутой лестнице, ведущей на крышу, в зимний сад со стеклянным потолком в виде купола, как в ботаническом исследовательском центре. Она сидела на железной скамье среди тропических растений. В белом бумажном платье, босиком. Я сел рядом. Она приветливо кивнула и чуть подвинулась, чтобы дать мне место. Я почувствовал огромную благодарность за то, что мне предоставили шанс все исправить, как в доброй сказке.

В руке у нее была маленькая зеленая пластмассовая фигурка. Она посмотрела на фигурку и заговорила чужим голосом, который сначала испугал меня, но я быстро привык к нему. Ее новое состояние высокой духовности в оторванности от материальной субстанции давало мне ощущение невесомости.

Луч света проник сквозь сводчатую конструкцию, осветил ее выбритую макушку, тут же исчез и появился из ее красного, пухлого рта, превратившись в тонкую нить, с которой, словно влажные жемчужины, свисали слова. Ее голос был свободен от тела.

„Я выпила зеленый яд ревности. Выпила смерть еще в первый раз, когда ты изменил мне. Я проглотила свою злость. Она росла в моем теле. Стала спрутом о двенадцати щупальцах. Охваченным дико разрастающейся яростью и в то же время стыдящимся своего неестественного размера, который огромной тяжестью давил на маленькую наивную девочку. На нее, незнакомую с жестокостью.

Я занималась исключительно мелкими повседневными делами: домашним хозяйством и работой в проектном бюро. Думала, архитектура определяет человеческую жизнь, потому что она определяла мою. Монументальные строения могли превратить меня в зверя или в другого человека: исторические дворцы могли сделать жалкой маленькой рабыней или услужливой горничной. Соборы и храмы — безумной монахиней, припавшей к каменному полу под гнетом обета молчания. В тени здания парламента я становилась законопослушным гражданином и отражалась в божественных небоскребах Нью-Йорка, пока не превращалась в точную копию Элизабет Тейлор, и раздавала тысячи автографов во время нашего свадебного путешествия в преступную Валхаллу, а ты был рядом со мной, вроде полицейского, который вечерами смотрит „Хилл-стрит“ и записывает все 1034 серии для своей видеотеки.

Ты был со мной в катастрофе архитектурных ландшафтов, и я выбрала функциональную двухэтажную квартиру, которую оплатили мои „простые“ родители. Кроме денег, им нечего было мне дать. Больше они ни на что не годились.

Их роль была сыграна, их ценности разрушены. Ни от кого я не была дальше, чем от этих двоих, связавших меня узами крови.

Они не осмеливались приходить в нашу странную, изысканную квартиру с бледными пробковыми полами, стальными оконными рамами и островком мебели в гигантской кухне. С момента рождения они испытывали ужас перед своей единственной дочерью, в возрасте двадцати двух лет вышедшей замуж за двадцатишестилетнего полицейского из буржуазно-академических кругов. Более чудовищного коктейля и придумать было нельзя для их пугливых патриархальных умов, где каждый знал свое место: те великие, наверху, и мы, малые, внизу, были хорошими, а все эти лакеи в промежутке — чудовищными порождениями истории.