Борьба вопросов. Идеология и психоистория. Русское и мировое измерения
Шрифт:
«Закон Спинхемленда» вводил нечто похожее на «моральную экономику», в том смысле, в котором этот термин употребляется в работах Э.П. Томпсона и Дж. Скотта, т.е. вводился «минимум существования», признаваемый властью как право на жизнь, а следовательно, как моральное право бедноты, которое власть и общество должны были гарантировать. При этом нельзя сказать, что Спинхемленд лёг тяжёлым бременем на общество. Конечно, оплачивали эту патерналистскую систему налогоплательщики. Однако фермеры и сквайры получили компенсацию: закон позволил им максимально снизить зарплату наёмным работникам, поскольку последним прожиточный минимум, «право на жизнь» и так были гарантированы, – зарплата субсидировалась из государственных фондов. Но в таком случае отчасти и наниматель субсидировался из этих фондов!
На первый взгляд «закон Спинхемленда» кажется странным, ведь по сути он лишал работника материальной заинтересованности в труде: независимо от того, работал индивид или нет, он и его семья имели хотя и минимальный, но гарантированный и гарантирующий выживание доход. В результате два (а то и три) поколения британских низов получили возможность жить,
Конечно, жить приходилось в ситуации психологической депривации, за чертой социальных приличий и социального стыда, почти в полуживотном состоянии – но жить. И при этом не работать. «Fool’s paradise» («рай для дурака», «дурацкий рай») – так называет ситуацию Спинхемленда Поланьи, подчёркивая в то же время, что изучать Спинхемленд означает изучать рождение цивилизации XIX в. «Закон Спинхемленда» решил для Англии очень важную, судьбоносную проблему – защитив огромную часть населения от действия рыночного механизма, он позволил избежать социального взрыва, революции, как это произошло во Франции. Не случайно закон был принят во время Великой Французской революции 1789-1799 гг., он должен был предотвратить пролетаризацию или уменьшить её, что он и сделал, создав вместо пролетариев пауперов. Но какой ценой это было достигнуто? Об общесоциальном, человеческом результате уже сказано: Спинхемленд создавал ситуацию социального и морального разложения, гниения от неподвижности 120 , человеческой деградации целых сегментов общества. Всё это стало очевидной и серьёзной проблемой к концу 1820-х годов, как и проблемы бедности, пауперизма. Каков был результат с точки зрения развития капитализма, с системно-капиталистической точки зрения? Он был поразительным.
120
Там же. Р. 83.
В XVIII в. в Англии уже давно оформились и земельный рынок, и «рынок денег», отставало лишь формирование рынка рабочей силы, которого требовала промышленная революция, во многом, кстати, обусловленная структурой английского землевладения 121 . Но создание именно этого рынка заблокировал «закон Спинхемленда», и совершенно прав Поланьи, подчёркивая невозможность функционирования капиталистического строя без рынка рабочей силы, а этот последний невозможен до тех пор, пока зарплата (или доход работника) обеспечивается из государственного (общественного) фонда в виде субсидии. «До 1834 г. в Англии не существовало конкурентного рынка рабочей силы; следовательно, до этой даты нельзя говорить о промышленном капитализме как социальной системе» 122 , или, как сказали бы марксисты и сам Маркс, как о формации. Иными словами, английское общество избежало социальной революции, поставив на пути развития капитализма и оформления рабочего класса преграду, просуществовавшую сорок лет без одного года.
121
Perkin H. The origins of Modern English society, 1780-1880. L. a. Henley: Routledge a. Kegan Paul. 1969. Ch. I, II.
122
Polanyi K. Ibid. P. 83.
Устранение «закона Спинхемленда» означало превращение английского общества в рыночную экономику, в рыночное общество, которое не столько подчинялось логике и законам развития государства, это было XVI-XVIII вв., сколько подчиняло его своим законам, т.е. превращало государство в функцию капитала как субстанции 123 . Но это значит, что первые 30-35 лет XIX в. в Англии, сформировавшие представления Маркса и о капитализме, и об этом отрезке времени как о капиталистическом, на самом деле капиталистическими не были. Это значит, что в качестве капитализма и пролетариата, а следовательно, в качестве капиталистического вектора развития Маркс и Энгельс воспринимали то, что ни капитализмом, ни пролетариатом, в строгом (по Марксу было бы – в формационном) смысле, не является. Или, грубо говоря, является лишь наполовину, причём не на ту, которую имели в виду Маркс и Энгельс; ну а вектор социального развития в таком случае оказывается просто диаметрально противоположным предсказанному Марксом, что он и осознает на рубеже 1860-1870-х годов, а осознав, обратит растерянный взор на Россию и Турцию.
123
Подр. см.: Фурсов А.И. Колокола Истории. М.: ИНИОН. 1996. С. 19-50.
Получается, что исторически «Манифест Коммунистической партии» был (а все явления, события следует ставить в их исторический контекст, в conjuncture; события – это пыль) реакцией на ситуацию в английском обществе, созданную Спинхемлендом, т.е. на генезис промышленного капитализма, а не на него как на систему; кризис генетической фазы системы Маркс отождествил с кризисом системы; агентов генезиса принял за агентов уже оформившейся системы, отсюда – «Манифест». Таким образом, «Манифест» возник как перенесение на систему и логику её развития ситуации и логики генезиса этой системы; это совершенно разные, порой даже разноплоскостные процессы: ни одна система не возникает в соответствии с её собственными законами развития – «когда вещь начинается, её ещё нет» (Гегель). Маркс и Энгельс попали, с одной стороны, в (методо)логическую ловушку, с другой – в ловушку, которую подстроила современникам и исследователям социальная история Англии первой трети XIX в.
Однако не только Маркс и Энгельс с их «Манифестом» попались в эту вторую ловушку, но и, как справедливо пишет К. Поланьи, классическая политэкономия в целом (например, Смит, Рикардо) и, конечно же, Мальтус – все они в рамках одной (unitary) теории объясняли некие процессы как капиталистические; на самом деле реальность середины 1790-х – середины 1830-х годов невозможно объяснить ни как капиталистическую, ни в рамках одной-единственной (unitary) теоретической схемы, поскольку эта реальность «была результатом одновременного воздействия на общество двух взаимоисключающих систем, а именно, рождающейся рыночной экономики и патерналистского регулирования в сфере наиболее важного фактора производства – рабочей силы» 124 . Иными словами, английская реальность первой трети XIX в. была сложным результатом взаимодействия капиталистических и антикапиталистических процессов. Таким образом, «Манифест», как, например, и закон Мальтуса, явился обобщением развития эпохи, которая уходила и не имела будущего; пролог перепутали с первой главой. Но одно дело литература, где Диккенс вполне мог перенести изображение своего детства 1820-х годов на 1840-е, и совсем другое – наука об обществе.
124
Polanyi K. Ibid. P. 125.
Маркс и Энгельс в «Манифесте» на самом деле были «выразителями интересов» работников не капиталистического и индустриального найма, а найма, во-первых, доиндустриального, во-вторых, патерналистско-некапиталистического, а по направленности – так просто антикапиталистического. И не потому ли марксизм как идеология сопротивления трудящихся распространялся впоследствии с успехом не в ядре капиталистической системы, а на полупериферии и периферии, где его реципиентами в равной степени стали наёмные работники доиндустриального труда и послереволюционные антикапиталистические патерналистские «государства»? «Нам не дано предугадать, как наше слово отзовётся».
Но едва ли стоит чрезмерно критиковать Маркса и Энгельса за ложный «identity case», за их ошибку в идентификации, в определении сути рождения промышленного капитализма и Современности, повлекшей и ошибки в определении и прогнозировании многих современных (Modern) процессов, в анализе их исключительно сквозь призму капитала. Ведь не только основоположники марксизма, но и либералы и даже некоторые консерваторы именно под таким углом смотрели на XIX-XX вв. и писали их социальную историю: трудно понять время, когда ты внутри него, заметил Ю. Трифонов. Теперь, когда Современность окончилась и на неё можно взглянуть не только изнутри (потому что большая часть жизни ныне пишущих о ней прошла в её время), но и извне, многое видится по-другому. Хотя, справедливости ради, надо заметить, что «были люди в наше время», люди, которые преодолевали «правило Трифонова» и, подобно пробившему головой небесный свод монаху со средневековой миниатюры, оказывались способны увидеть то, чего не видели другие. Это тот же К. Поланьи, это Б. Мур и Р. Бреннер, усмотревший решающую роль схваток помещиков и крестьян XVI-XVII вв. в создании современного мира; это Р. Паркин и Х. Зедльмайр, А. Макфарлейн и Ф. Бродель, В. Крылов и А. Зиновьев и целый ряд других. Всё это очень разные учёные и разные люди. Но их объединяет одно: в истории последних четырёх веков и особенно Современности они увидели не только и не просто капитализм, а «единство и борьбу противоположностей» капитализма и антикапитализма, кульминировавшую в ХХ в. единством и противостоянием капитализма и коммунизма. Кончился коммунизм – кончилась Современность. Если система капиталистической собственности много шире капитала как собственности, то капиталистическая эпоха много шире капитала и не сводился к нему, равно как и Современность не сводится к капитализму, по крайней мере, положительно.
Некапиталистическое, точнее некапиталистическое/антикапиталистическое прочтение истории последних веков, бесспорно, стоит на повестке дня. Слишком сильно? Но как говорил Альтюссер, чтобы по-настоящему распрямить согнутый прут, следует перегнуть его в противоположном направлении.
Что касается истории России, россиеведения, то мы в таком прочтении очень заинтересованы потому, что миф о России, выработанный русской мыслью XIX в. и принявший социально-научную форму в ХХ в., существует не сам по себе, а как элемент единой бинарной мифологической конструкции «Россия – «Запад». Демифологизация русской истории невозможна без демифологизации истории Запада, истории капитализма. Они суть элементы одного процесса, две стороны одной медали. Новое, более сложное и многоцветное прочтение истории Современности позволит, помимо прочего, лучше и глубже понять содержание и специфику русской истории ХХ в., места коммунизма – мирового анти-капитализма в капиталистической системе. А может, сквозь русско-коммунистическую призму кое-что прояснится в капитализме – и наоборот?
V
«Манифест Коммунистической партии» был написан на входе в эпоху. Он рассматривался авторами как интеллектуально-политическая программа борьбы с господами и хозяевами возникающей, а отчасти уже возникшей системы. «Манифест» призван был стать для определённых слоёв руководством к действию в борьбе классов и групп – в социальной борьбе. Вся эпоха Современности прошла под знаком этой борьбы.
Сегодня мы находимся на выходе из этой эпохи; дверца, выпустившая нас, закрывается за нашей спиной и через поколение-два, по мере естественного ухода «современников», станет действительно потайной для познания. Как ныне потайными – к ним уже надо подбирать ключи – являются для нас дверцы с надписями: «Великая Французская революция», «Первая мировая война», «Октябрьский переворот» и многие другие.