Борис Годунов
Шрифт:
– С дороги устала,- участливо сказал Борис.- Ты прости, что сразу с дороги к нам. Утром мне будет недосуг. Посольство отправляю. Сама знаешь, царские дела все спешные.
Он замолчал, но и Марфа молчала.
– Тебе в Новодевичьем келия приготовлена... Новодевичий ныне монастырь из лучших усердием старицы Александры... Целовала ли Дмитрия на одре его?
– Целовала, а кого, не ведаю, - быстро сказала Марфа, понимая, что ее приглашали сюда ради некой тайны, страшной Борису и его змеиному выводку.
– Как ты не ведаешь?
–
– В памяти я тогда не была. Туман стоял в глазах.
– На сына своего... мертвенького... не поглядела, что ли?
– рвущимся шепотом, выдвигаясь из тьмы, спросила Мария Григорьевна.
– Не помню.
– Тебе, может, пить хочется?
– спохватился Борис.
Сам же и поднес чашу.
Марф9 отстранилась.
– Пей!
– Отравы боюсь.
– Змея!
– шикнула царица Мария.
Борис отпил из чаши.
– Пей! Ты скажи, что спрашиваю, да и поезжай с Богом на новое житье.
Марфа пригубила напиток, то был вишневый мед.
Любимый ее.
"Неужто помнит?" - подумала о Борисе.
– Он все помнит".
– Что же мне сказать?
– О сыне.
Она поняла: они хотят услышать о смерти. Они жаждут услышать о смерти.
– Не ведаю, - покачала головой, сияя и сверкая радостными, полными слез глазами.- Не ведаю! Жив ли, нет...
– Но ведь он себя сам, когда в тычку играл. Сам же!..
Борис поднимал и опускал руки, торопился, отирал со лба пот.
– Не ведаю.
– Сука!
– взвизгнула Мария Григорьевна.
– Сука!
Выскочила из-за спины Бориса, выдернула из паникадила свечу и тыкала пламенем Марфе в лицо, в глаза метя, в глаза!
Борис обхватил жену обеими руками, потащил, отступил от света во тьму.
15 марта 1604 года тот, кто выдавал себя за царевича Дмитрия, сына царя Иоанна-Васильевича, был принят Сигизмундом, королем Польши, в Краковском-королевском замке на Вавеле. После аудиенции претендент на Московский престол заказал парадный портрет с над^ писью, чтоб никто уж не сомневался боле, "Дмитрий Иванович, великий князь Московии 1604 г. В возрасте своем 23". В марте сыну Ивана Грозного двадцати трех лет еще бы не было, он родился 19 октября 1581 года. Но мог ли ребенок, которого воспитывали втайне, в чужих людях, знать свой день рождения, когда он имени своего настоящего не ведал?
В Москве судорожно разоблачали Самозванца. Всем пограничным воеводам было приказано слать воеводам польским и шведским грамоты о гибели царевича Дмитрия. И открывалось подлинное имя Самозванца - расстрига Гришка Отрепьев.
В Польшу поехал дядя Юрия Отрепьева СмирныйОтрепьев, а за ним Посник Огарев с письмом Годунова к Сигизмунду. "Мы дивимся, - писал царь Борис, каким обычаем такого вора в ваших государствах приняли и поверили ему, не подавши к нам за верными вестями.
Хотя бы тот вор и подлинно был князь Дмитрий Углицкий, из мертвых воскресший, то он не от законной, от седьмой жены".
Патриарх Иов отправил гонца к князю Острожскому, умоляя не помогать расстриге.
К духовенству патриарх разослал грамоты петь молебны, прося Бога, чтоб спас Россию от плена поганых литовских людей, не предал бы православия в латинскую ересь.
Иов и Василий Шуйский выходили перед народом на Лобное место. Шуйский Богом клялся, что сам погребал убиенного Дмитрия. На Русь не царевич идет, но вор Гришка Отрепьев.
Первым предал Годунова дворянин Хрущов. Его послали уличить Отрепьева во лжи к донским казакам. Казаки схватили царева посланца и доставили к Дмитрию.
Хрущов при виде царевича залился слезами и пал на колени:
– Вижу Иоанна в лице твоем! Я твой слуга навеки!
С белой прядью в черной, припорошенной изморозью бороде, румяный, плечи раздвинуты могуче, Борис Федорович сорвался, как ветер, навстречу дочери, обнял, чмокнул в прохладные, пахнущие земляникой щеки, засмеялся от радости, любуясь красотой, нежностью, юностью драгоценного своего чада.
– Свет глаз моих! Тишина сердца моего! Заря на белых снегах!
Повел под руку, усадил на высокий стул со скамеечкой в сторону подтопка.
– Не озябла ли? Ножки с пару не сошлись ли?
– Нет, батюшка! Я ноги под волчьим тулупом держала.
Ксения опустила ресницы, смущенная заботою, и опять глазами к отцу: уж такой он сегодня молодой, даже морщины на лбу разгладились.
Борис Федорович не хуже Марии Григорьевны наперед знал, что человек скажет, потому и просиял прежде Ксениных слов:
– Батюшка, Москва в колокола звонила, победу твою славила. Людям вино давали. Все пили помногу.
Борис, как за столом, когда, раздумавшись о государском, дважды, а то и трижды щи посолит, отошел глазами в запределье и тотчас прыснул по-мальчишески. Глаза его собрались в щелочки, сверкали, как из норы, помышиному.
– Побили злодея. До смерти побили. Нет его теперь, Ксюша! Господи, Господи! Всего-то одним безумцем меньше, а жизни прибыло. О, Сергий! Твой дом, твои молитвы спасли меня от наваждения. Ксения, милая!
– Сколько же я теперь для людей доброго сделаю! Освободил меня Бог от креста моего.
Соскочил с места, взял с золотого блюда яблоко, поднес дочери.
– Из монастырского сада. Погляди на солнце- зернышки видно. Кушай. Я денно и нощно молился Богу и Сергию. Бог и Сергий не отринули меня.
Сам взял яблоко, откусывал с хрустом. Зубы белые, крепкие, на зависть.
– Все заботы долой! Теперь одно у меня на уме: жениха тебе найти достойного красоты твоей, царственного твоего благородства.
У Ксении глазки сделались рассеянными, но по белому, как молоко, личику ее пошли красные пятна. С женихами было худо. Сначала коронному гетману Замойскому взбрело в голову породнить Годунова с Сигизмундом.
План Замойского устраивал Замойского. За Сигизмупда думали иезуиты.