Бородино
Шрифт:
(Оссианические поэмы, впрочем, почитались по обе стороны войны – есть картина французского художника Луи Жироде «Оссиан приветствует наполеоновских воинов, погибших на поле брани», где Оссиан вместе с другими своими товарищами гостеприимно встречает наполеоновских солдат в загробном мире. Картина давала понять, что и после смерти у тех, кто погиб за императора, всё будет хорошо – для того и писалась. Бога и священников из французской армии изгнали ещё во времена Республики, а вот надежду на загробную жизнь даже Наполеон отнять у человека не посмел).
– Насколько я
– Да я просто занимаю себя… – отвечал Кутайсов. Ему вдруг пришла в голову мысль. Он загадал «Тридцатая страница, десятая строка», взял книжку, открыл, отсчитал и прочитал, холодея: «Неволею грущу и слёзы проливаю. Предчувство ль томное мне некия беды»… Он быстро дочитал до конца колонки, но нет – про смерть не было ничего. Кутайсов с облегчением перевёл дыхание.
Ермолов с тревогой наблюдал за товарищем.
– Желал бы я знать, кто из нас завтра останется в живых… – медленно сказал Кутайсов. Мороз прошёл у Ермолова по коже.
– Что с тобой? – спросил он наконец.
– Ты знаешь… – отвечал, помолчав, Кутайсов. – Смешно.
Вернее, совсем не смешно – мне кажется, что меня завтра убьют.
– Брось, – тут же сказал Ермолов, и обрадовался, что сумел сказать это сразу, без страшной в этом случае паузы. – Брось. Всем кажется. Но мы вот были с тобой при Прейсиш-Эйлау, а живы. А ведь помнишь, какой это был бой! И не мы одни живы – тысячи людей. Не всех убивают.
– Но ведь кого-то убивают? – промолвил Кутайсов, взглядывая вдруг на Ермолова в упор своими тёмными глазами. Наступила долгая тишина. У Ермолова вдруг пересохло в горле. Оба понимали, что надо заговорить о чём-то другом.
– Вот что, мы завтра будем держаться вместе. Ты меня будешь удерживать от глупостей, а я тебя! – кашлянув, сказал Ермолов.
– Но как же тогда мы совершим наши подвиги? – улыбнувшись, важно сказал Кутайсов и засмеялся. Секундой позже с облегчением засмеялся и Ермолов…
Часть третья
Глава первая
Наполеон плохо спал эту ночь. Около полуночи он заставил себя лечь, но через какое-то время в «передней» (шатёр Наполеона всегда делился на три части, одна из которых была спальней, другая – кабинетом, а третья предназначалась для адъютантов и дежурных офицеров) он услышал приглушённые голоса, обсуждавшие то, что костров в русском лагере вроде бы стало меньше и даже слышны барабаны.
Наполеон вскочил и выбежал в «переднюю».
– Говорите, говорите, что вы шепчетесь! – прокричал он. Один из адъютантов рассказал: кажется, русские уходят.
– Это невозможно! – закричал Наполеон. Камердинер Констан понял, что сейчас его господин неминуемо побежит наружу, в ночные осенние холод и сырость.
– Сир, оденьтесь… – жалобно загнусил Констан, но Наполеон как был, в ночной рубахе,
Наполеон неотрывно смотрел в сторону русского лагеря. «Будто и правда огней стало меньше? – спрашивал он себя. – Или мне кажется?».
– Констан, скажи ты, огней стало меньше? – прокричал он.
– Думаю, их столько же, сир, – отвечал Констан.
– Но если они и правда решили уйти, то где же кончится эта война?! – простонал Наполеон. Он потоптался ещё немного и внезапно его пробрал озноб.
– Сир, вы замёрзли… – проговорил Констан. – Пойдёмте в шатёр, вам нужно согреться и спать.
Наполеон размышлял – не броситься ли на русских прямо сейчас, как он бросился на австрийцев при Риволи? Впрочем, ведь и при Риволи он победил лишь потому, что утром пришли со своими отрядами Массена и Мюрат. И главное, в чём он не хотел признаваться даже самому себе – тогда он был на шестнадцать лет моложе. Сейчас он не чувствовал в себе тех сил, которые заставляли его тогда командовать: «Вперёд!».
– Всю правду мы узнаем только утром… – сказал угрюмо Наполеон. После этого он вернулся в шатёр, и улегся на свою узкую железную койку.
Ещё накануне вечером были розданы все распоряжения и написаны основные приказы.
Основную массу войск Наполеон решил сосредоточить против русского центра и левого фланга. Чтобы избежать каких-нибудь неожиданностей от русских со стороны Бородина, Наполеон приказал деревню с рассветом захватить, и хорошо бы вместе с ней завладеть переправой через Колочу на русский берег – тогда русские весь день будут бояться атаки отсюда. А нет – так нет: Наполеон полагал, что Колоча защищает его от неприятностей не меньше, чем русских, если не больше (так оно и было – линии русских в начале боя были растянуты больше чем на восемь километров, и до самого конца сражения Кутузов держал на своем крайнем правом фланге войска, Наполеон же сконцентрировал силы в промежутке между Бородиным и Шевардиным).
Следом за Бородином надлежало атаковать Семёновское: с захватом этой позиции французы выходили неприятелю во фланг и могли простреливать всю русскую линию вдоль из пушек с господствующих высот. (Маневр этот был обычным в те времена). Далее, после обстрела русских линий, предполагалось атаковать центр. Так как после захвата Бородина сюрпризы от противника могли поступать только с его левого фланга, то корпусу Понятовского было приказано занять Старую Смоленскую дорогу и идти по ней вперёд. Наполеон рассудил, что если русские готовят обход, то Понятовский наткнётся на них, если же Кутузов на обход не решился, то Понятовский сам обойдёт русских и выйдет им во фланг и тыл. Даву предлагал пустить вместе с Понятовским ещё и 1-й корпус, однако Наполеон, считавший, что русская армия превосходит французов числом, от этой идеи отказался. Обходы в условиях незнакомства с местностью были большой авантюрой, и отдавать для неё два корпуса казалось Наполеону неразумным.