Боярин: Смоленская рать. Посланец. Западный улус
Шрифт:
Всего их было около дюжины, а впереди – смутно знакомый юноша с круглым красивым лицом. В богатом, подбитом соболями, плаще поверх серебристой кольчужки, на голове не шлем – шапка бобровая с аксамитовым верхом.
Где-то этого парня Павел уже видел… только вот – где? Да-а-а… а вот у этих людей – память на лица куда более совершенная, раз в жизни человека увидят – потом могут и через несколько лет вспомнить.
Завидев Ремезова, круглолицый неожиданно улыбнулся:
– Заболотский боярин Павел, вольный слуга?
– Ну, Павел… – молодой человек
Те, впрочем, никакой агрессии покуда не проявляли.
– Язм Михаил, князь, – запросто напомнил юноша. – Забыл, что ли?
А ведь точно! Ремезов стукнул себя по лбу – ну, конечно – князь! Ведь недавно совсем виделся с ним в детинце. Михаил, да – троюродный племянник старого князя Всеволода Мстиславича… Михайло… Михайло…
– Здрав будь, светлый княже Михайло Ростиславич.
– И ты здрав будь, боярин, – с достоинством кивнул князь. – Крутить не буду – за тобой еду, велением дядюшки мово Всеволода.
– За мной? – Павел удивленно моргнул.
Вот как! Сам князь – пусть и молодший – за ним послан! Интересное дело – что же такое случилось-то?
– Что за тобой – не ведаю, вот те крест, – сняв шапку, Михаил Ростиславич размашисто перекрестился. – Одначе дядюшка тебя, боярин, видеть желает.
– Желает – съездим, – пожал плечами Ремезов. – Тут и ехать-то всего ничего. Ишь ты… – тут молодой человек не удержался, съязвил: – Целого князя прислали!
– То для порядку, – князь Михайло поворотил коня. – Что б ты зря глупостей каких не натворил. А то нагнал бы тебя сейчас незнамо кто – и что? Ты б ему вот так сразу поверил?
– Неглупо, – хватая узду, согласился Ремезов. – Что ж – в Смоленск так в Смоленск. Людей своих с собой взять можно?
– Бери, – глянув на Окулку с наемником, князь махнул рукой. – Только быстрее поскачем – к обеду в хоромы попасть хочется.
Михаил Ростиславич был приветлив и вежлив, улыбался, похоже, ничуть не тяготясь порученным ему делом – действительно, если б послали обычного десятника или сотника – кто знает, не дошло бы до крови?
А так… Молодшего князя Ремезов знал и ему верил. Раз уж сам Всеволод Мстиславич – сюзерен верховный – зовет, так как можно ослушаться? Не по понятиям, не по закону.
Приехали быстро – что тут скакать-то? – верст семь-десять. Миновав грозные ворота детинца, спешились.
– Ты, тут, во дворе, постой, – обернувшись, распорядился Михайло. – А я пойду, доложу князю.
Взбежал по крыльцу по-мальчишески быстро, вприпрыжку, исчез за дверями…
И тут же, не прошло и пары минут, выскочил на двор – судя по одежке – не простой слуга, а дворецкий, тиун:
– Кто тут заболотский боярин Павел, Петра Ремеза сын?
– Ну, я.
– Светлый князь Всеволод Мстиславич пред очи свои требует!
Требует – сходим. Хмыкнув, Павел бросил поводья коня Окулке и быстро зашагал вслед за тиуном, миновав оружную стражу в ярко блестевших кольчугах и с миндалевидными, старинного образца, щитами. С такими только в княжьих палатах и стоять – тяжелы больно, нынче-то щит совсем другой пошел – куда как легче, треугольный, без навершья круглого – да и зачем оно, коли лицо кольчужная бармица прикрывает, наносник с полумаскою, либо вообще – личина зверская – страх на врагов нагонять.
Старый князь встретил заболотского боярина сурово: сидя в высоком кресле та-ак свернул очами, благо что не рыкнул.
– Павел, Петра Ремеза покойного – молодший сынок?
Нет, папа римский!
Павел сдержанно поклонился:
– Язм.
– В переветничестве тебя, Павел, неведомый доброхот обвиняет! – сдвинув брови, резко сказал князь. – Меч сыми… В остроге пока посидишь, до суда.
– В переветничестве? – молодой человек машинально отвязал от пояса ножны, протянул подскочившему воеводе – дородному Емельяну Ипатычу. – И к кому ж я переметнулся?
– О том, боярин, на суде узнаешь, – дернув реденькой бороденкой, Всеволод Мстиславич недобро прищурил свои и без того узкие глазки, от чего стал похож на татарского мурзу. – А покуда, до суда, в острожке посиди да подумай. Либо повинишься… либо…
– А, может, оправдаюсь еще? – взволнованно перебил Ремезов. – Кляузы-то гнусные всякий мастак слать. Может – брешет доброхот тайный, как сивый мерин?
Князь неожиданно ухмыльнулся:
– Может, оно и так. А мерин – не брешет, ржет, то пес – брешет. Ну, инда посиди, подумай…
Всеволод Мстиславич махнул рукой, и к опальному боярину тут же подскочили двое дюжих молодцов с секирами на плечах.
– То тебя до острога проводят.
Поникнув, как и положено, головой, арестованный послушно заложил руки за спину – а что тут было делать-то? Кинуться, махнуть ближайшему воину в морду, да бежать? Ага… как же. Далеко не убежишь, чай – жизнь, не боевик голливудский.
– Князь! – уже на пороге обернулся Павел. – А в чем меня обвиняют-то?
– То в остроге узнаешь, – властитель Смоленска почмокал губами. – Голодом морить тебя не будут одначе… Но денька два посидишь.
Посидишь… вот это дело – с похорон да сразу в острог.
– Княже… там, во дворе, люди мои…
– Людям твоим сказано – пущай в городе ждут. А ежели надумают в бега податься – значит, вместе с тобой виноватые.
Что ж – и тут недурно придумано. Действительно, коли сбегут Окулко с Митохой, так сразу ясно – не зря их боярин в злом умысле обвинен.
Располагавшийся в дальней башне детинца острог оказался обычной горницей, только слегка темноватой и маленькой, однако же – теплой, с печкой – точнее, ее частью – отапливаемой с соседнего помещения. Судя по всему, узилище сие предназначалось вовсе не для простолюдинов, а для важных особ… типа вот – боярина-переветника Павла, Петра Ремеза сына, Заболотского.
Слава Богу, или, скорее – старому князю, муками неизвестности узник страдал недолго. Во дворе, за маленьким – едва кошке пролезть – оконцем, только еще начинало темнеть, когда снаружи, в дверях, скрипнул засовец.