Божедомы
Шрифт:
Термосёсов удостоверился слухом и зрением, что в ближайших комнатах кроме его с Данкою нет никого, и вдруг совершенно иным голосом и самою мягкою интонациею произнес:
— Так как же, — да, что ли?
Это было сказано так, что не было никакого сомнения, что этот столь непосредственно предложенный вопрос не имеет ничего общего с предшествовавшим разговором о мальчишке, а имеет значение совершенно иное. У Данки похолонуло в сердце.
Термосёсов увидел, что его поняли, и, понизив наполовину голос, еще настоятельнее спросил: да или нет? Да или нет, — отвечайте в одно слово.
Бизюкина промолчала.
— Да? — с легким оттенком нетерпения переспросил кумир.
Места долгому раздумью не было.
Данка
— Прелестно, — воскликнул Термосёсов. — Прелестно, душата моя, прелестно! Я от тебя иного ответа и не ожидал. Давай же сюда руки! Давай обе рученьки свои мне. Вот так! Молодчина!
И он взял и крепко сжал в обеих своих руках руки Данки и, тряхнув головою, впился в нее смущающим пристальным взглядом.
Взгляд этот так проницал и смущал Данку, что она, не совладев с собою, пригнула подбородок к груди и опустила глаза на пол.
Вышла долгая пауза, которую Термосёсов не обличал ни малейшего намерения кончить, а между тем положение Данки становилось несносней и несносней. Она решилась наконец заговорить сама.
— Не хотите ли вы чаю? — спросила она робким, смущенным голосом Термосёсова.
— Нет, душа, — отвечал развязно Термосёсов. — Я до чаю не охотник. Я голова не чайная, а я голова отчаянная.
— Так, может быть, закусить и вина? — предложила Данка гораздо смелее.
— Вина? — отвечал Термосёсов. — Вино не чай — вино веселит сердце человека, в вине, говорят, сокрыта правда, но не хочу я и вина.
— Боитесь обнаружить правду? — проговорила Данка, совсем осмеливаясь и пытаясь с улыбкой приподнять вверх свои опущенные взоры.
— Нет; я боюсь, но я не того боюсь: я люблю вино и пью его, но оно мне не по натуре: я не знаю в нем меры.
Данка смело приподняла вверх голову и, взглянув в лицо Термосёсову, с восторгом сказала:
— Боже, как вы в самом деле откровенны!
— Откровенен! Да что ж тебя это удивляет?
Данка промолчала.
— Удивляет? — переспросил, встряхнув руки ее в своих руках, Термосёсов.
— Конечно, — отвечала Данка, все более и более чувствующая, что с Термосёсовым жантильничать и миндальничать не приходится.
— Да чего же мне хитрить? что мне скрывать? Я сыт, одет, обут, здоров и всем доволен, а впредь уповаю на всевышнего создателя и глупоту непроходимую моих соотечественников, — чего же мне и с кем хитрить и кого бояться? Я всем доволен, никого не боюсь и потому и прям и откровенен.
— Я признаюсь вам…
— Признайся, признайся. Я все равно, что поп: мне во всем признавайся. Я все прощу: меня полюби, и грехи все простятся!
— Нет, кроме шуток…
— Да и валяй, кроме всех шуток, признавайся!
— Я никогда не встречала такого человека, который…
— Который бы что?
— Который был бы так счастлив и доволен всем окружающим так, как вы.
— А недовольные, брат, теперь к черту, в помойную яму к Каткову, в его собрание редкостей. Недовольные в дыру, яму, а мы ропс-лопс-хлопс, и наверх, а там уж наше дело. А? что? Поняла? Ничего не поняла? Эх, вы! Потемнели вы тут совсем, хорошие книжки-то свои читая! Чем вы недовольны-то? чего вам недостает? чего мало? Нуте-ка, нуте: чем вы, милые дети, недовольны? Что десятка два-три красных петушков у вас взяли, — этим что ль? Эко горе какое! Народится их новых, не бойтесь. А вы не хнычьте по петухам… Пропали, ну и пропали, ну и нечего с тем делать; а вы дух времени разумейте: наша взяла! Мы господа положенья.
— Нигде я этого не вижу, — сказала, осматриваясь, Данка.
— Да где же тебе это хочется видеть?
— Да нигде, и ни в чем я не вижу этого.
— Да негде тебе этого и видеть в этой мурье.
— Ну… я читаю, однако, — не без чувства задетого самолюбия ответила Данка.
— Чит-т-аешь! — протянул
— Да, но есть люди, которые в опасном положении.
— Что за такие опасные положения? Кто вам наговорил про весь этот вздор? Ох уж эти мне литературщики, литературщики! Вздор это все: нет теперь никакого опасного положения для умных людей, потому что умный человек прежде всего должен служить, должен быть во власти. Если кому нравится враждовать с начальством, — это не наш. Пусть патриоты становятся в опасные положения. Ну и отлично! и скатертью им дорога. Это их и дело. Недовольны? — пусть заявляют, чем недовольны: мы им дорогу-то сыщем. Эх вы, слепыши, слепыши! Нынче, дружок, все это иначе. Постные рожи не нравятся, и прочь постную рожу и прочь вериги страданья: Питер любит тех, которые им довольны. Мы много довольны вашей милостью, господин Piter! Ха-ха-ха! Ах ты опять литература, литература! Не проспать вины своей этим нашим ярым писателям. Насеяли, черти, семян: теперь что шаг, то заблуждение. Отлучай от этих опасных положений, от этих якшательств с поляками… Просто мусору наволокли, расчищая tabula rasa! [19] Поляки! Немцев ругали, а с поляками амуры!.. Что такое поляки? — славянский хлам, революционеры, которые целый век в собственной крови и сами купаются, и нас купают… Эко, какой умный народ нашли! Идите по его стопам: веревок на петли для вас на Руси на всех хватит, да и Сибирь просторна. А немцы, которых вы с простоты-то своей ругаете… Они недаром нам учителями нарицаются. Не только нам у них надо учиться, а иные уж и поляки-то ваши хваленые по их следам пошли. Не надо этих ссор с начальством по старой польской системе. Немцы не ссорятся с властями и всего зато и достигают, и молодчины! Мы вот всего каких-нибудь два-три года от «Что делать?»-то на настоящее дело оглянулись, да по-немецки за ум взялись, а и у нас уже везде есть свои люди, и теперь тронь нас, — мы сами в рыло дадим, а не хныкать станем. Что тебе лучше нравится-то: самому развернуться да хорошенько благоприятеля съездить или визжать, что «я, мол, в опасном положении»?
19
Чистая доска — Лат.
— Разумеется, — проговорила неотчетливо Данка.
— То-то и есть, что разумеется, но и то надо знать, как дать. И в рыло съезжать надо не по-польски с гаку, с храпом, да с свистом, а по-немецки, — «на законном основании». Поняла?
— Поняла, — отвечала Данка.
— Поняла! Ничего ты не поняла.
— Нет, поняла.
— Ну так чем же вы недовольны, чего вы Лазаря-то поете, если ты это поняла?
Данка промолчала.
— Смейтесь, играйте, ликуйте, раститеся, плодитеся и множитеся; населяйте землю и обладайте ею: сие есть на вас мое термосёсовское благословение! Ты мне нравишься: ты бойкий бабенец, бойкий, все поймешь, и я хочу, чтобы ты все понимала… Э! да тебе и недалеко доходить: ты сама монархистка! — заключил он с улыбкой, рассматривая у себя перед самым лицом ее руки.
— Я не монархистка! — торопливо воскликнула, испугавшись, Данка.
— Да; не отпирайся. По ком ты этот траур носишь: по японскому Микадо или по Максимилиану мексиканскому?
— Я? Траур? Какой траур ношу я?
— А вот этот, — отвечал Термосёсов, указывая на черные полосы за ее ногтями.
Данка вспыхнула до ушей и готова была расплакаться. У нее всегда были безукоризненно чистые ногти, а она нарочно приложила, чтобы заслужить похвалу, а между тем это стыд и больше ничего как стыд.