Божедомы
Шрифт:
— Еще бы!
— Пятнадцать кряду лет открывать свою душу одному и вдруг переменить и взять другого. Но с ним решительно невозможно было дальше!
— А что? — спросил Термосёсов.
— Да так… неприятный этакий… во все мешается, всё советы свои, наставления… Мой муж… Вы его еще не знаете — я не совсем счастлива в супружестве. Я не могу, конечно, пожаловаться на непочтительность моего мужа, но я должна была многое, многое сама делать, чтоб как-нибудь его вывести… Вы знаете, как это женщине нелегко: тут и осуждения, и рассуждения: зачем баба за мужские
— И этот протопоп тоже?
— Да о нем-то я уж не хочу и говорить! Что на духу сказано, то по нашей религии повторяться не должно, но у него всегда этакие рацеи на языке — намеки разные глупые и оскорбительные. Пардон: «Не люблю, — говорит, — я, когда бабы на себя мужские штаны надевают. Нет в том доме проку». Понимаете, это ведь очень ясно мне — в чей огород камешки летят.
— Экая скотина, — воскликнул насчет Туберозова Термосёсов.
— И так и всё у него, — заключила почтмейстерша. — Оттого, если хотите, кто, по-моему, самый неприятный человек в городе есть — это и есть он, Туберозов.
— И вы были бы рады, если б его этак, — Термосёсов показал рукою, как обыкновенно показывают «посечь».
Почтмейстерша недоумевала.
— Похворостинить немножко, — пояснил Термосёсов, повторив при этом снова свой выразительный жест. — Поунять.
— О! знаете… Он был мой духовный отец, и мне, может быть, не следовало бы этого говорить, но скажу, что это было бы прекрасно. Он уже вчера и о вас рассуждал, когда вами все так заинтересовались… Дарьянов — это тоже у нас этакой фендрик: на шее креста нет, а табакерка серебряная. Дарьянов говорит про вас: «Есть на кого, — говорит, — обращать внимание». А Туберозов морду надул и себе: «Писарь, — говорит, — как писать, и больше ничего».
— Дураки! — беззлобиво произнес Термосёсов. — Писарь! Только про меня можно и сказать, что я писарь. Гм! Ну и прекрасно! Нет, — воскликнул, вдруг вспрянув с места и стукнув по столу кулаком, Термосёсов. — Нет! Мне вся предана суть не урядами, а отцом моим, который слепил вот эту голову, — Термосёсов указал на свой лоб и добавил: — Эту голову отец, слепивши, сказал: сей идет в мир нищ, но се, тот его же не оплетеши. Увидим, мой друг! — заключил он, протянувши хозяйке на прощанье руку. — Увидим, увидим, и они увидят, кто такой Андрей Термосёсов.
С этим Термосёсов распростился с напуганной несколько его экзальтациею хозяйкой и вышел на улицу. Пройдя половину пути к бизюкинскому дому, он остановился на пригорке, с которого мог осмотреть весь город, надул губу и, поразмыслив с минуту, сказал:
— Ну что ж, пора и начинать. Сделаем, что можно здесь, а там и в Польшу… Так вы, милейший Борноволоков, меня в Польшу ссылаете. Ничего, хлопочите за меня, хлопочите; я люблю, чтобы за меня хлопотали, а там уж и я об вас похлопочу.
XII
Возвратясь в дом Бизюкиных, Термосёсов не застал дома ни самого хозяина, ни Борноволокова. Они еще не возвратились со своих визитов. Дома была одна Данка, да и та сидела запершись в своей комнате. Термосёсов
Термосёсов понимал, что Данка конфузится встретиться с ним после вчерашнего пассажа в беседке. Он знал, что в таком случае мужчине надо облегчить женщине ее встречу. Он знал, что Данку нужно ободрить, дать ей реваншу, и, подойдя смелым и твердым шагом к ее спальне, стукнул рукой в дверь и заговорил шутливым тоном:
Отворите мне темницу
И дайте мне сиянье дня.
— Слышите, Дарья Николавна? — повернул он на вы.
Дарья, услыхав голос Термосёсова, встала и подошла неровными шагами к двери, но остановилась.
Термосёсов еще один раз возобновил свое требование, и дверь тихо и нерешительно приотворилась робкой рукой Данки. Термосёсов сейчас же взял ее за эту руку и шепотом проговорил ей:
— Ну что же, wie geht's? [28] Как же наше здоровье?
— Ничего, — ответила Данка. И тихо кашлянула и застенчиво отвернулась от испытующего термосёсовского взгляда.
28
Как дела? — Нем.
— Чего же ты вертишься-то? — заговорил он, неожиданно взявши ее рукою за подбородок.
С этим он повернул ее к себе лицом, поцаловал и сказал:
— Какие вы все чудихи, и все на один покрой. Сами себя выдаете всегда. Я, ей-Богу, вчера при муже твоем думал, что он непременно по тебе что-нибудь заметит. И вертелась, и краснела, и глаза этакие встревоженные. Пройдет, брат, ничего. Комар укусил, и ничего больше. Ничто же сотвори, да и шабаш! А мне тебе дело есть большое сказать.
Он посадил Данку на диван и сам сел около нее, обняв ее за талию.
Данка вспыхнула и, вырываясь от Термосёсова, проговорила:
— Сделайте милость!.. Я не понимаю такого поведения.
— Какого это? — грубо спросил, оставляя ее, Термосёсов.
— Такого, как ваше.
— Ты, кажется, своего-то прежде всего не понимаешь, — ответил Термосёсов.
— Зачем вчера были приглашены сюда и этот дьякон, и Омнепотенский? — краснея и с запальчивостью спросила Данка. — Вы, кажется, хотите нарочно меня компрометировать.
— Компрометировать? Очень мне нужно! Зачем же бы это мне тебя компрометировать?
— Я не знаю, зачем это делают мужчины! чтоб умножать в глазах людей число своих побед над женщинами.
— Ну да. Есть чем хвалиться!
— Ну так расскажите мне, зачем все это было сделано? Зачем был взят сюда и дьякон, и Омнепотенский?
— А вот затем именно, чтоб тебя не компрометировать! Затем, чтоб мне нe одному с тобой идти было ночью; затем, чтоб не одной тебе было идти в сад со мною. Затем вообще, что меня пустым мешком по голове не били. Я знаю, как надо дела делать, и так и сделал, как надо было делать. Ты знаешь, как я сделал?