Божедомы
Шрифт:
— Почему же бы не сказал бы?
— А оттого, что я не шпион, — потому что это подлость, — отвечал Варнава.
— Что подлость? Разве выводить наружу мерзавца подло?
— Пожалуйста, вы меня на эту дипломатию не ловите. Меня на дипломатию не поймаете.
В комнату неожиданно взошел дьякон Ахилла.
Он еще ничего не знал, но был встревожен по предчувствию.
— В чем дело? — спросил он, входя и окинув присутствующих огненным взором.
— А ты еще не знаешь ничего? — спросил
— Ничего.
Городничий подал ему бумагу и сказал: читай! Дьякон пробежал бумагу, бросил ее на пол и, с остервенением схватил за ворот Варнаву, бросил его в угол и, придавив ногою, крикнул:
— Сейчас говори, как ты это сделал, а то раздавлю и буду пыткой пытать.
— Пытка законом запрещена, — пролепетал учитель и хотел приподняться, но Ахилла еще крепче надавил его коленом и проревел:
— Я прежде закона тебя, каналья, замучу!
— Не скажу, — едва прошипел, сокрушаясь костьми под коленом Ахиллы, Омнепотенский.
Порохонцев и Дарьянов старались унимать Ахиллу и убеждениями, и силой, но дьякон отмахивал их от себя, как мух, и, все крепче надавливая Варнаву, назначил ему еще всего три минуты жить, если он не сделает сознанья.
Варнава посинел и закусил зубами язык. Еще минута и уголовное дело было бы готово как следует, но, к счастью, Дарьянов закричал Ахилле:
— Он не виноват! Пустите, — не виноват он!
— Кто же виноват? — дьякон метнулся назад и, выпустив Варнаву, искал, сверкая глазами, виновного. Ахилла был в полном бешенстве. Указать ему на кого бы то ни было в эту минуту значило погубить и его, и того, на кого бы было указано.
— Это надо разузнать. — Это еще пока неизвестно.
Ахилла тотчас же обернулся назад и снова взялся за Варнаву.
— Боже мой, да за что вы меня душите? — заплакал навзрыд учитель. — Ведите меня в суд, если я в чем виноват. Я ничего не знаю.
— Божись! — ревел, встряхивая его за ворот, Ахилла.
— Ей-Богу, не знаю… Вы сами…
— Божись: издохнуть мне без покаяния!
— Издохнуть мне без покаяния, — повторил Варнава и опять заговорил:
— Вы сами столько ж…
— Говори: лопни моя утроба!
— Да постойте, он что-то хочет сказать! — что вы хотите сказать, Варнава Васильич?
— Я говорю, что он… Ахилла Андреич… сам столько ж знает.
— Врешь, — крикнул дьякон. — Я ничего не знаю.
— А вы вспомните лампоп?
Ахилла вдруг выпустил Варнаву и, ударив себя в лоб, вскричал:
— Да! Да! Да! — Термосёс!
— Он? — отнеслись к Варнаве городничий и Дарьянов.
Учитель пожал плечами и проговорил:
— Уж наверно, если на пытке не сказал, так по дипломатии не скажу.
— Говори скорей сам, дьякон; что же там такое было у вас? Советовал что ли что Термосёсов, или научал?
— Да…
Дарьянов и городничий так и всплеснули руками.
— Что же ты молчал до сих пор! — вскричал Порохонцев. — Чего не предупредил?
— Да… я думал это так.
— Тпфу! — Дарьянов плюнул и, хлопнув себя по бокам руками, сказал:
— Вот вам и знайте наших! Один думает, что доносы «так» пишут, а другой от великой честности подлеца бережет.
— И все это кстати, и всему этому так надлежит, — проговорил вдруг неожиданно голос Туберозова.
Присутствующие оглянулись и увидали, что протопоп стоял у окна, облокотившись на палку, и, очевидно, слышал весь разговор, который происходил в комнате.
— Дай мне, дьякон, эту бумагу! — приказал он Ахилле и, пробежав ее тихо, передал городничему и сказал:
— Не спорьте и не пререкайтесь: всего этого я хотел и всему этому надлежало быть.
— Иди, — отнесся он к Порохонцеву, — и делай, не конфузясь, что тебе велено. — Я давно знал, что сего не миную.
С этим Туберозов тихо отошел от окна и пошел к своему дому.
Не успел он сделать десяти шагов, как его быстро догнали Дарьянов и Ахилла; молча они схватили старика под руки, поцаловали эти руки и повели к его дому.
И Дарьянов, и Ахилла тихо плакали, протопоп молчал.
У своей калитки Туберозов крепко сжал руку Дарьянова и прошептал:
— Видишь, сынку, говорил я тебе, не будут надо мною смеяться, и вот так и учредил, что обо мне удобнее будет плакать. «Опасное положение» отныне в союзе со мною.
— Батя! — вмешался, расслышав последние слова, Ахилла. — Если что опасно, — скажи мне: их двое приехало, а я весь город соберу и…
Но Савелий живо прекратил речь дьякона, положив на уста его палец, и кротко сказал ему:
— Не читал разве ты писанного, что без воли Его ничего не сотворится? Не вынимай меча, да не мечом и погибнешь.
Городничий прислал Туберозову сообщить, что он может оставаться дома до самого вечера и поедет, когда уж стемнеет.
— Да; во тьме это лучше, — отвечал старик и, послав Порохонцеву свою душевную благодарность, заперся дома с женою и наказал, чтобы его никто не беспокоил.
XXVIII
День сгас, и над городом стала ясная, лунная ночь. Туберозов все еще прощался с женою в глубокой тайне. Около дома его собралась толпа, но никто, ни любопытство, ни дружба, ни любовь не нарушали великих минут разлуки. Все, кто пришли проститься с протопопом, ждали его на улице или на крыльце.
И вот дверь дома растворилась, и из нее вышел совсем готовый в дорогу Туберозов. Наталья Николаевна с ним: она идет возле него, склонясь своею головой к его локтю.