Братоубийцы

Казандзакис Никос

– Неужто "красные шапки" дали деру с Эторахи? – спросил один.

– Да лучше, лучше, – воскликнул Стратис. – Ну, кто еще? Вот ты, Панос, скажи нам, овечка кроткая!

– Что сказать, – проговорил простодушный пастух. – Взяли мы Аргирокастро.

– Да еще лучше, лучше, тебе говорю! Ну, скажи-ка ты, мудрец!

– Кончилась война, – ответил я со смехом, но сердце у меня заколотилось.

– Попал! Правильно! Привет тебе, премудрый Соломон! Кончилась, братья, война! Собрались в Афинах партизанские командиры с одной стороны, с другой – король, министры и генералы. Пожали друг другу руки. «Эй, ребята, – сказали они. – Зачем нам убивать друг друга? Разве мы не братья? Если мы скинем шапки, красные и черные, то

под ними у нас у всех греческие головы, не так разве? Значит, хватит с нас бойни! Храбрецы вы, храбрецы и мы, подадим друг другу руки». И вот, значит, пожали они друг другу руки, подписали бумаги – все дело было сделано в одну ночь – издали приказы всем нам разойтись по домам, партизанам спуститься с гор, в каждой деревне накрыть столы, достать вино, плясать и бросать шапки в воздух – и красные, и черные. И теперь, когда я вам это рассказываю, в Афинах уже пир горой, звонят колокола, народ высыпал на улицы, открыли Митрополию⁹, и король идет туда на благодарственный молебен.

Налетели мы все на Стратиса, целовали его, обнимались и целовались друг с другом, кричали от радости; одни плакали, другие смеялись и плясали. «Христос воскресе!» – «Воистину воскресе!» –кричали мы. Какое ослепление, какое безумие – столько лет убивать друг друга! Да здравствует Греция!

Стратис подбросил к потолку фуражку.

– Пойдем все на улицу, ребята! – закричал он. – Соберем сходку, ударим в колокола, кликнем попа, пусть возьмет Евангелие, и вернемся все вместе сюда, отслужим благодарственный молебен.

Мы высыпали на улицу, все пели Гимн. Стали открываться двери, окна, высовывались кастельянцы.

– Что такое, ребята?

– Кончилась война, братья, издохла, отправилась к чертям! Вывешивайте флаги, расстилайте скатерти на крышах, выкатывайте бочки. Выпьем! Кончилась война!

Выбегали крестьяне на улицы, крестились; выходили на пороги женщины и девушки, хлопали в ладоши.

– Слава Богу, земляки, слава Богу!

Отец Янарос, кряжистый старик, удалая голова, храбро воевавший во время албанской войны – у него вся грудь была в ранах – выскочил из церкви, простирая к нам руки.

– Что я слышу, дети мои? Кончилась война?

– Надевай епитрахиль, батюшка, –закричал ему Стратис. –Бери Евангелие и пойдем поздравим капитана. Ты нам скажешь проповедь, мы крикнем «ура!». Умерла, издохла война, батюшка. На свалку ее поганые кости!

И Стратис насмешливо затянул: «Последнее целование дадим...». Священник перекрестился, в глазах у него стояли слезы.

– Мир? – сказал он. – Неужто мир, дети? Повторите-ка еще разок, порадуйте старика!

– Мир! Мир! – грянули мы. – Надевай епитрахиль!

Прибежал Митрос, весь перепуганный.

– Эй, что происходит? – закричал он. – Что случилось?

– Митрос, сокол ты наш, война кончилась! Отправляйся прямо в постельку к женушке Митрихе!

Митрос открыл рот, сердце у него остановилось.

– Ой, говорите правду! – сказал он, наконец. – Кончилась война, проклятая? Кто вам сказал?

– Радио.

Подскочил тут Митрос, захлопал в ладоши, пустился в пляс.

– Да здравствует Румелия! – закричал он. – Эй, беритесь за руки, братья, спляшем! Смерть смерти!

Человек пять-шесть солдат схватились за руки и с песнями и криками стали отплясывать цамикос¹⁰.

Тут вышел священник в шитой золотом епитрахили, с тяжелым серебряным Евангелием в руках.

– Во имя Господне, – сказал он. – Вот это настоящее Воскресение! Пойдем!

Мы двинулись вверх по склону, а за нами вся деревня, мужчины и женщины. Мы стучали в двери, кричали: «Выходите! Выходите!»

Я шел впереди рядом со Стратисом, а в мыслях уже был далеко отсюда – я уже был в Афинах, стучался в дверь твоей комнатки, Марио, ты мне открывала, видела меня на пороге, протягивала руки, а я

наклонялся и целовал тебя в затылок, в ямочку на щеке, хотел заговорить, но не мог: душило волнение. Многое хотел я тебе сказать; поедем, Марио, на Наксос, как мне снилось, получим благословение у моих родителей, отпразднуем свадьбу в саду деда, в Энгарес, под апельсинами и гранатами... Вот что кружилось у меня в голове, и душа моя порхала вокруг тебя и садилась тебе на волосы, словно большая бабочка.

И вдруг Стратис остановился, поднял руку.

– Эй вы, стойте! – крикнул он. – Хочу вам что-то сказать.

Все остановились и посмотрели на него.

– Все это неправда! – крикнул, он. – Ложь! Первоапрельская шутка! Поздравляю дураков с Новым Годом! – сказал он и припустился от нас бегом, хохоча во все горло.

Мы так и застыли, ошеломленные, колени у нас подкосились. Священник опустил голову, застонал и, не сказав ни слова, снял епатрахиль, завернул в нее Евангелие и побрел назад к церкви. Этот молодцеватый поп вдруг сгорбился и еле волочил ноги... Мы молча разбрелись, и никогда еще война не казалась нам столь невыносимой! Скрылось из глаз все то, чему мы радовались: матери наши, дома, любимые жены – и мы снова вернулись в грязную казарму к винтовкам.

3 апреля. После позавчерашнего дня жизнь у нас потяжелела. Словно блеснуло молнией счастье, протянули мы к нему руки, а оно исчезло. Мы увидели, что нет в мире дела проще – стать снова людьми, но дело это не было сделано, и мы снова оскотинились. Какая невидимая сила – не знаю, как ее назвать – держит нас в когтях и играет нами, и я еще не знаю, слепа она и безмозгла или она – всевидящее око и всеведущий мозг...

Я думаю об этой силе с позавчерашнего дня и называю ее то Роком, то Необходимостью, то демоном, злобным и слепым, то Богом. Сила эта всем правит и распоряжается, иногда она использует для своих целей (каких? – никто не знает) мир, иногда – войну. Сейчас – войну, и горе тому, кто не воюет. Я думаю о ней, об этой силе, и тысячи мыслей сплетаются, и кружатся в моей голове: слепа она или всевидяща, а вот всемогуща ли? И если она всемогуща, как можно ей противиться? Тогда не достойнее ли всего, не плодотворнее ли сотрудничать с ней, безропотно принять ту участь, которую она нам уделила, и вступить в войну, слившись с ней душой и телом? Помогать ей, насколько это в наших силах, осуществлять ее цели. А если она не всесильна, то не лучше ли восстать и поставить перед собой собственные цели, более согласные с нашим сердцем и умом, и воздвигнуть на земле царство более справедливое и более разумное, чем царство природы, – царство человека?

Подчинение и сотрудничество с этой страшной силой – или протест и восстание? Стоит мой немощный разум на распутье и не знает, какой из двух путей выбрать. А от этого выбора, зависит все счастье и благополучие человека. Древние греки, как я думаю, пошли по первому пути – пути гармонии и пришли к изумительному чуду красоты. Христиане пошли по другому пути, и они пришли к великому, невероятному чуду – чуду добра и любви. Значит, по какому бы пути ни пошел человек, он может сотворить человеческое чудо?

Любимая моя, чем дальше продвигается мой разум и чем глубже погружается он в размышления, мечась от одной мысли к другой, тем больше запутывается в противоречиях и приходит в смятение. И не находит ни одной твердой, бесспорной мысли –конечной мысли, на которой мог бы остановиться и отдохнуть. И все же я думаю, что если бы я был с тобою, если бы прикасался к твоей руке, у меня появились бы новые силы, и на все вопросы я нашел бы очень простой и самый верный ответ. Но ты так далеко, на краю света, и я протягиваю руку и не нахожу ничего, за что мог бы ухватиться, и гибну... Любимая моя Марио, как я здесь мучаюсь – и гибну здесь, в этих горах. И я держу в руках винтовку, хотя хочу, да и должен был бы, держать твою милую теплую ручку.