Братоубийцы
Шрифт:
– Я буду говорить, – сказал он. – Не уходите.
Остановился растерянный народ, страшно было, теснило грудь от жаркого партизанского дыхания. Командир повернулся к отцу Янаросу.
– Давай покороче, батюшка, – сказал он. – У нас дела.
Стоя на каменной приступке, отец Янарос широко раскрыл объятия, повернулся во все стороны, будто хотел обнять собравшийся в церкви народ, партизан, и весь Кастелос, и всю Грецию.
Голос его полился из груди благодатным источником.
– Дети мои, сорок лет я воскрешаю Христа и никогда так не радовался, всем телом и всей душою, как теперь радуюсь. Потому что в первый
Командир вскинул руку.
– Разойтись по домам, быстро!
– Это и есть доброе слово, командир? – взревел отец Янарос, и рот у него задергался. – Так воскресает Христос? Это и есть примирение?
– Да. Мы сказали: сначала порядок, сначала справедливость. Здесь есть враги Идеи. Я приказал их привести сюда. Разойдитесь все. Я останусь во дворе со своими людьми – вершить суд.
Толкая и давя друг друга, ринулись люди к воротам. Двор опустел.
– Я останусь здесь, командир, – сказал отец Янарос, складывая епитрахиль. Руки у него тряслись от гнева.
Капитан Дракос пожал плечами.
– Оставайся, причастишь их, – сказал он, рассмеявшись.
Отца Янароса охватило бешенство, голос его стал резким, хриплым.
– Капитан Дракос, мы заключили договор, мы оба. Я свое условие выполнил – сдал тебе деревню. Теперь твоя очередь. Я дал – дай и ты, ты мой должник. Я не уйду отсюда, пока не расплатишься.
Комиссар Лукас, весь вспыхнув от этих слов, схватил старика за плечо.
– Да что ты такое есть, батюшка, что говоришь с партизаном, как равный с равным? Кто стоит за тобой, какие силы, что ты разговариваешь так уверенно?
– За мной, милый мой, стоит Бог, – ответил старик. – За мной – Бог, потому и говорю так уверенно. Передо мной Бог, справа Бог, слева Бог. Я весь окружен Богом, и все ваши винтовки, мечи и угрозы меня не трогают.
Сказал так и уселся на краю скамьи, один-одинешенек.
В то время, как они разговаривали, послышались шаги на мостовой, стоны и брань. В воротах показались люди. Старый Мандрас шел впереди, тощий, прямой, с длинной затянутой шеей, будто аист. За ним – трое его сыновей и четверо батраков. Позади – трое старост: папаша Тасос, Стаматис и Хаджис. Желтые губы обвисли, глаза бегают, болтаются развязанные пояса. Следом за старостами плелся, прихрамывая, сержант Митрос. Он оказал сопротивление, и партизаны его всего изуродовали. Он еле волочил ноги, и его поддерживал очкарик Ниньос. А за ними остальные солдаты, растерзанные, безоружные. И последним – весь в грязи, весь в крови – капитан. Когда за ним пришли, он сопротивлялся, его избили, и теперь он не мог стоять на ногах, из ран лилась кровь. Его поддерживали двое партизан. Войдя во двор, он рухнул на землю.
Дракос, увидев капитана, подскочил, Он медленно подошел к нему, вытянул шею, стал всматриваться. Свет уже зажег купол, медленно спускался
Низко нагнувшись, командир пожирал глазами капитана – молча, точно онемев. И наконец выговорил:
– Это ты? Ты, кир капитан? Как ты изменился!
Он повернулся к партизанам.
– Развяжите его! – приказал он. – Разрежьте веревки! Поднимите его! Ты, это ты! Как ты постарел, исхудал! И голова поседела!
Капитан в ярости грыз усы, молчал. Кровь текла у него из межбровья, его мучила и боль в ноге: пуля пробила ему правую голень и, должно быть, размозжила кость. Но он сжимал зубы, чтобы не закричать. «Не закричу, – говорил он себе, – не опозорюсь, умру стоя. Боже мой! не дай мне упасть!»
В первый раз вспомнил он о Боге. До сих пор честь, родина, месть, ненависть ослепляли душу. И вот теперь, на краю отчаяния – вечный недвижный покой и уверенность, Бог. Давно не улыбался он умиротворенно. Теперь поднял голову и улыбнулся.
Командир смотрел на него с изумлением, жалостью, ужасом. Что осталось от этого знаменитого героя? Одни кости! Это и есть тот молчаливый черноусый смельчак, чье имя гремело в албанских горах? «Какая жалость, – думал он, – какая жалость, что такие люди не с нами! Все добродетели, все доблести должны были бы быть в нашем лагере, вся трусость и подлость – у других. А у нас много трусов и подлецов, и много героев у них... Видно, Бог перетасовал карты. Что же с нами будет?»
– Ты меня помнишь, капитан? – спросил он. – Посмотри на меня хорошенько, ты меня помнишь?
Капитан вытер залитые кровью глаза и сразу же отвернул лицо. И ничего не сказал.
– Во время албанской войны я служил в твоей роте. У меня тогда другое имя. Ты меня любил и звал Корсаром. Всякий раз, когда опасное задание, ты звал меня. «Ну-ка, Корсар, – говорил ты мне, – соверши-ка еще раз чудо!» А когда однажды в бою ты был ранен в ноги и все тебя бросили, я взвалил тебя на плечи и отнес в госпиталь. Пять часов нес. И ты обнимал меня за шею и говорил: «Я тебе обязан жизнью... Я тебе обязан жизнью...». А теперь повернулось проклятое колесо, и мы убиваем друг друга...
Ноги не держали капитана, он снова рухнул на землю. Но молчал.
– Почему ты пошел с ними, капитан? – продолжал командир. Голос его был полон укоризны. – Ты, честный, порядочный? Ты, герой? Ты, грек? Разве не ты проливал за свободу свою кровь в Албании? Почему же ты теперь ее предал? Почему ты с ней воюешь? Пойдем с нами. Я отдам тебе своих парней, снова буду у тебя в подчинении, ты будешь посылать меня с опасными заданиями. Снова будем воевать вместе за свободу нашего народа. Разве тебе не жалко, что такой народ пропадает? Пойдем с нами!
Кровь прилила к бледным щекам капитана, он хотел крикнуть: «Предатель», но закусил губы, не снизошел до слов. Он хотел, чтобы его поскорее убили, чтобы скорее все кончилось.
– Убей меня, – пробормотал он наконец. – Убей меня. Не тяни.
И, помолчав, прибавил:
– Если бы ты мне попался в руки, капитан Предатель, я бы тебя убил. Теперь я попал к тебе в руки – убей меня. Другого ответа у меня для тебя нет.
– Я уважаю тебя, – сказал командир. – Теперь его голос был полон жалости и гнева. – Я уважаю тебя и жалею, но – убью.