Братские узы
Шрифт:
— В гости зайдете?
— Зайду.
Куда-то исчезла неизменная черная кожа… Ан нет, валяется в углу неопрятной кучей, а на хозяйке мешковатые штаны, стоптанные шлепки и мягкая кофта с высоким воротником, обнимающим тонкую шею, черная, с большим желтым крестом на высокой груди. Веллер сглотнул.
— Чаю?
Наемник кивнул, не в силах отвести глаз от тонкого стана, платины с золотом волос, в которых затерялось несколько черных прядей. Видит, как шевелятся чувственные губы, но слова проходят куда-то мимо, вьются назойливыми мухами возле уха и, расстроенные,
— Держите.
Горячая, обжигающая пальцы чашка с темным варевом эрзац-чая. Кэт опять что-то говорит — огромных усилий стоило собраться и вслушаться…
— …Хотя какой это чай! Так, травяной настой. Я раньше, в обители пила настоящий иламитский чай! По случаю победы. Вкусно, во рту вяжет! А это так, горькая водица, но, вроде как говорят, полезно.
— Угу. — Действительно, горько, но это где-то далеко, на том краю сознания, а здесь и сейчас… Сладко!
Она все еще говорит. Веллер подходит ближе — пальцы свело судорогой и не выпустить раскаленную глину, жгущую ладонь.
— Ураганом же меня назвали еще в обители. За скорость и неугасимую волю к победе! Где же она сейчас, эта воля?…
Еще ближе. Веллерова ладонь ложиться на хрупкое плечо. Может быть, стоило что-то сказать, но он молчит. Молчит и смотрит.
Неожиданно Кэт поднимает глаза, смотрит пристально двумя голубыми сапфирами. Внимательно, будто в душу пытается заглянуть.
Гиблое это дело в души заглядывать, копошиться чужими пальцами в грязном нутре. Можешь, измараться так, что и не отмоешься. Но вместо того, чтобы отстраниться, Веллер притягивает Кэт к себе, обнимает, смотрит в ответ. «Гляди — ничего не скрываю».
Она опять говорит. Голос срывается возбужденным дыханием, слова рвутся в клочки.
— Что ты видишь, наемник?
— Сапфиры.
Обветренные губы впиваются в губы нежные и мягкие. Жадно, словно пытаясь выпит океан, утолить неутолимое. И чужие губы отвечают, впиваются с удвоенной силой.
И летит в тартарары весь мир. Вольной птицей взлетает сердце под потолок. Но нет его, нет, и никогда не было. Рвется в чистое летнее небо, к расплавленному диску солнца. Внизу остается голубая ширь моря, городок, примостившийся на берегу, серые, черные, бурые проплешины пустоши, зеленый вал леса, хмурые великаны-горы с тоской глядят вслед. А впереди только солнце, обжигающе ласковое и нежное…
Вспыхивают огнем крылья, взрывается мозг в экстазе страсти, а рядом горит кто-то бесконечно близкий и любимый. И нет в этом ничего плохого: огонь очищает, огонь освобождает, срывает покровы житейской грязи!
Солнце рядом, но боли нет. Огня нет, потому что он и она сами огонь, выплески пламени, вспыхнувшие протуберанцы, возвращающиеся в раскаленное, вечно волнующееся лоно. Солнце вспыхивает, заливает все вокруг ослепительным светом, и они кричат. От счастья, от восторга! От свободы.
Потом они долго еще лежали, на старой скрипучей, что голос старухи, кровати, на смятых простынях. Обнаженные тела лоснились от плота в свете двух свечей. Багровые отблески кидались разъяренными зверями на любовников; Кэт
Шрамов было много. Грубые стежки на спине, оставшиеся от кнута иламитского рабовладельца, рваный укус на плече, доставшийся от неведомой твари с пустоши, плотные монеты огнестрельных ран, ножевой удар, вспоровший бицепс, словно скрученный из проволоки. Бедро, распоротое от паха до колена. Мужчина напоминал страшного гомункулуса, собранного безумным гением по кускам. Да только сумасшедший ученый слишком спешил, что сшить разрозненные части более умело и аккуратно. Так и остались стежки на всю жизнь.
А рядом совсем иное тело. Прекрасное, юное, отполированное годами тренировок. Словно клинок непревзойденного мастера, корпевшего над ним всю свою жизнь, дабы завершить круг судьбы с гордостью и без сомнений. Таким оружием одинаково кощунственно резать мясо на кухне и протыкать врага в залихватской драке. Подобным клинком можно только любоваться, холить и лелеять, стирать пыль и время от времени легко, едва касаясь, проводить точильным камнем.
Красавица и чудовище, как в старой, полузабытой сказке. Уродливый конструкт из плоти и костей, завладевший прекрасным клинком…
Веллер отбросил навязчивые мысли и приобнял Кэт одной рукой. Второй он поглаживал аккуратную грудь с острыми сосками-камешками, скользил ниже, на плоский живот, ощущая чуткими пальцами едва заметный рельеф мышц, еще ниже, к полоске курчавых волосков, к порогу пещеры страсти, как говаривали иламитские сказители. Задержалась, сместилась в бок, на упругое бедро, нежное, словно наилучший бархат.
— Странное дело, Веллер! — Кэт на мгновение задумалась, прикрыла глаза, отдавшись сладкой неге. — Хотелось бы сказать, что я тебя люблю, но так ли это? Что с нами? Страсть, безумие?
— Какая разница! Главное, что нам хорошо.
— Да, конечно. Просто…
— Кто знает, Кэт, что с нами будет через год, месяц, завтра, через час? Может, так и надо? Если ненавидеть, то всем сердцем, если любить, то сразу и без предисловий.
— Может, ты и прав…
Они снова занимались любовью, горячей, обжигающей, обрушающей все стены и плотины, возводимые людской моралью. Раз за разом, пока они не повалились в полном изнеможении, не способные даже шевелить пальцами. Только держались за руки, тесно прижавшись дышащими недавним безумием разгоряченными телами. Разговаривали.
— Боже, как я устала от всего этого балагана! Каждый день одно и тоже, каждый день будто на подмостках театра. Ты был в театре, Веллер?
Мужчина кивнул. Был и не один раз. Выхолощенный классический театр в Клейдене, где не ставили ничего, кроме пафосных трагедий про великих героев древности; буйный бургундский вертеп с фарсами и комедиями двусмысленного содержания. И даже диковатые представления британцев, в которых злодеи обязательно погибали. Причем по-настоящему, истекая кровью под топором главного героя.