Братва. Пощады не будет

Монах Евгений

Сразу заслезившимися глазами увидал, как гордо-неприступный с виду метрдотель вдруг согнул спину, почтительно встречая новоприбывшего гостя. Это был средних лет мужик с очень бледным лицом, одетый во все черное. Лишь кроваво-красный галстук, небрежно повязанный на мощной шее, немного смягчал нарочито-траурный прикид незнакомца. Кроме мэтра, его встречал и Цыпа, радостно улыбавшийся своим детски-наивным круглым лицом.

«В натуре, как простая «шестерка» стелется! – подумал Франт. – И на такого фраера мне пахать приходится!»

Впрочем, воспоминание о толстеньком конверте сбило его раздражение и почти примирило с действительностью. В конце концов, главное – приличный навар, и совсем не важно,

из чьей «кастрюли» он добывается. «Деньги не пахнут», – говорил какой-то импортный король. И в этом с ним Франт был безусловно согласен.

«За солидарность короля и киллера!» – усмехнулся Франт, наполняя фужер по новой. Как и всегда, спиртное настроило его на фривольно-игривый лад.

За полчаса опустошив пятисотграммовый графинчик, Франт уже подумывал повторить заказ, но вовремя одумался. Не следует Цыпе с черным типом видеть его сильно подшофе. Из тактико-стратегических соображений – они все-таки являются работодателями...

Придя к этим очевидным выводам, Франт благоразумно покинул «Большой Урал», отправившись добирать свою ежедневную дозу по месту жительства. Благодаря регулярным поручениям Цыпы с финансами у Франта напряженки не ощущалось, и бар-холодильник в его квартире, чисто по-пионерски, всегда был готов к исполнению своих прямых обязанностей.

Проживал Франт недалеко от ресторана, в многоквартирном доме на седьмом этаже, в двухкомнатной квартире. Одиночество его скрашивал маленький волнистый попугай, свободно летавший по комнатам и любивший спать, зацепившись кривыми коготками за люстру в гостиной. Франт прозвал его Наркошей, так как попугай соглашался есть только семена конопли. Хозяин все еще надеялся научить птицу разговаривать. Приобрел он Наркошу три года назад. Продавщицы зоомагазина уверяли, что попугай обязательно когда-то заговорит, мол, порода у него такая.

Но либо нагло накололи Франта ушлые продавщицы, либо попугай попался на редкость тупой. Всего-то одно-единственное заветное слово пытался втолковать ему упорный хозяин, но упрямый попка ни в какую не желал запоминать такое простое и милое сказуемое – «наливай!».

В клетке Наркоша не хотел селиться принципиально. Видно, в хозяина характером пошел. Эта гордая его черта немного утешала Франта, и он не препятствовал свободолюбию, хотя попка, по недомыслию птичьему, гадил где ни попадя.

Франт долго ковырялся с многочисленными замками квартирной двери, больше похожей на металлический вход в секретный бункер.

Чтоб сохранить невесомо-парящее настроение, зажег в обеих комнатах и даже кухне электрический свет. Зачвокав что-то неодобрительное, Наркоша перепорхнул с любимой люстры на шкаф, с опаской кося оттуда на своего хозяина оранжевым глазом. Он-то отлично знал, какие непредсказуемые поступки случаются у того. Вчера вот тапки в него швырнул. Если б бдительный Наркоша вовремя не увернулся – запросто заимел бы сотрясение своих попугайских мозгов.

По укоренившейся привычке Франт никогда не смешивал алкогольные напитки. Поэтому достал из бара немецкую «Смирновку», с которой и начал сегодняшний полет в искристо-лазурное пространство счастливого забытья.

И только после этого вынул из кармана конверт с вынесенным кому-то смертным приговором.

– Приговор окончательный и обжалованию не подлежит! – хохотнул Франт, вытряхивая содержимое надорванного конверта на обеденный стол. Сначала, как всегда, пересчитал деньги. Три тысячи долларов полусотенными купюрами. Аптечная точность. С цветной фотографии «Полароида» на него жизнерадостно глядел пятидесятилетний импозантный мужик с ухоженной седой бородкой клинышком. Франт пристрастно всматривался в глянцевое фото, стараясь отыскать какую-нибудь неприятную черту в благообразной внешности мужика. Всегда легче работать, если «объект» не

внушает тебе ни малейшей симпатии. Не найдя в лице даже намека на скрытые пороки, Франт за неимением лучшего придрался к улыбке:

– Ишь, как лыбится ласково-нежно! По ходу, гомик по жизни! И бородку мефистофельскую отрастил! Гонит, в натуре, что такой же продуманный! Козел мохнорылый!

Успокоившись этими, весьма полезными для будущей работы проблесками неприязни, Франт повернулся в кресле к нахохлившемуся Наркоше:

– Ну что, браток? Западло тебе «наливай» сказать? Чудо в перьях! Обойдусь и без тебя.

Плеснув в высокий бокал импортной водки, смакуя, выпил. Уже немного непослушными пальцами вставил в видеомагнитофон кассету с концертом Любы Успенской. Хрипловатый и одновременно трогательно-нежный голос русско-американской певицы, с успехом «зажигавшей» в кабаках на Брайтон-Бич, давал Франту необходимый настрой. Непритязательные, казалось бы, песенки, пропитанные волнующим грустным весельем, являлись важной приправой, превращавшей заурядную выпивку в милое интимное мероприятие. Даже чуточку праздничное.

В своих потаенных мечтах-грезах Франт любил представлять, что он женат на подобной породистой женщине. Не девочке уже, конечно, но умеющей держать себя в отличной форме и красиво, с шармом, одеваться. И пахнет от Любы, наверно, возбуждающе-головокружительными парижскими духами «Черная магия».

Жениться Франту ни разу не пришлось. Просто времени не было. С двадцати лет начал кувыркаться по статьям особой части Уголовного кодекса, начав с банального «гоп-стопа» и закончив «мокрухой». Хотя женщин в его жизни было немало. Но все какие-то малоопрятные, цинично-грубые и полупьяные. Мысль связываться с кем-то из них всерьез и надолго даже случайно в голову не забредала. Разве что в «головку». Но та, получив желаемое, становилась вяло-равнодушной и не реагировала уже на женские прелести мимолетных подруг.

К собственной внешности Франт относился трепетно, с детства усвоив истину, что «по одежке встречают». Даже в лагере щеголял в до блеска начищенных хромочах, а под рабочей спецовкой постоянно имел рубашку, что в зоне было большой редкостью. Там и заработал от братвы кликуху Франт. Чувствовалась в этом прозвище, правда, толика пренебрежительной насмешки, но оно почему-то ему нравилось.

А уж на воле Франт отрывался на всю катушку в неуемном стремлении производить на окружающих впечатление человека состоятельного и с большим аристократическим вкусом. Стенной платяной шкаф в его квартире был битком набит всевозможными атрибутами мужской одежды, включая даже сшитый на заказ смокинг. Правда, Франт никак не мог решиться выйти в нем куда-нибудь. На великосветские рауты «новых русских» его, понятно, никто никогда не приглашал. Но он не терял надежды. Когда-нибудь, накопив крутых деньжат, махнет в столицу-матушку и сам станет вальяжным бизнесменом. Дом мод, к примеру, откроет. В Москве ведь одни жулики и прохиндеи скучковались. Никому и в голову не взбредет поинтересоваться, откуда у него взялся первоначальный капитал.

Литровая бутыль «Смирновской» уже опустела на треть. Франт любовался Любашей Успенской и грустил. Но долго хандрить он не умел. Печаль, как всегда, привычно переросла в озлобленную агрессивность. Блуждая взглядом слезящихся глаз по комнате в поисках, на что бы выплеснуть душившую беспричинную ярость, наткнулся на фотографию «клиента».

– А, дорогуша! Щас я тебя уважу! – списав в блокнот адрес с фотографии, прицепил ее булавкой к оконной шторе.

Таким незамысловатым образом Франт часто развлекался, испытывая при этом истинное удовольствие. В такие моменты его вполне можно было бы принять за играющего великовозрастного мальчишку, если б не злобно ощеренный рот и не налившиеся кровью глаза.