Братья Берджесс
Шрифт:
Сьюзан рыдала в трубку.
– Погоди, Сьюзи, я ничего не разберу.
Джим отобрал у Боба телефон, приложил к уху, – вновь прежний, привыкший руководить.
– Сьюзан, помедленней.
Он закивал, посмотрел на Боба, поднял вверх большой палец.
Зак был в Швеции у отца. Он только что позвонил оттуда Сьюзан. Отец разрешил оставаться у него сколько угодно. Сьюзан не могла сдержать рыданий, она-то уже считала сына погибшим.
Даже у миссис Дринкуотер щеки блестели от слез. В фартуке поверх халата старушка хлопотала на кухне.
– Теперь бедняжка сможет поесть, – сообщила она Бобу доверительно, кивая так, будто это был их общий секрет.
Глаза у Сьюзан опухли и превратились в щелочки, лицо блестело. Не помня себя от радости,
– Он живой, живой, живой! Мой сын Зак живой!
Боб и сам не мог перестать улыбаться.
– Ой, нет, есть я не могу! – Сьюзан порхала вокруг стола, похлопывая стулья по спинкам. – Я чересчур счастлива, чтобы думать о еде! Он все извинялся, что напугал меня, а я ему говорю: «Милый, главное, ты жив-здоров, а остальное не важно!»
– Скоро она рухнет с небес на землю, – сказал Джим Бобу на обратной дороге в гостиницу. – Она сейчас парит в облаках, потому что Зак жив. Но вскоре до нее дойдет, что он от нее уехал.
– Он вернется.
– Спорим, что нет? – Джим глядел прямо перед собой на дорогу.
– Об этом будем думать потом. Пусть немного порадуется. Лично я просто счастлив!
В машине Боба не покидала память об ужасном разговоре, произошедшем на балконе. Как будто жуткий ребенок дергал его за рукав в темноте, повторяя: «Не забудь про меня. Я здесь». Но сейчас у Боба возникало ощущение, что этого разговора на самом деле не было. На фоне радости, что с Заком все в порядке, этот эпизод казался незначительным, ненастоящим.
– Прости меня, Боб.
– Да ладно тебе. Ты расстроился, наговорил ерунды. Я понимаю.
– Нет. Прости меня за то, что я…
– Джим, хватит. Это неправда. Иначе мама догадалась бы. А даже если это и правда, хотя на самом деле, конечно же, нет, – какая разница? Перестань себя казнить. Ты меня напугал.
Джим не ответил. Они ехали по мосту над черной, как ночь, рекой.
– Не могу перестать улыбаться, – признался Боб. – Зак жив, он у отца… И Сьюзан такая счастливая… Просто невозможно сдержать улыбку.
– Ты тоже скоро рухнешь, – тихо пообещал Джим.
Книга четвертая
1
Бруклинский район Парк-Слоуп расползался во всех направлениях. Седьмая авеню еще оставалась его главной улицей, но в паре кварталов от нее, на Пятой авеню, уже один за другим открывались фешенебельные рестораны и бутики, где продавали модные блузки, спортивные штаны, ювелирные украшения и туфли по ценам, которые ожидаешь увидеть на Манхэттене. На Четвертой авеню, в царстве автомобильных пробок и гравия, среди старых кирпичных зданий неожиданно выросли многоквартирные дома с большими окнами, на каждом углу пооткрывались закусочные, и толпы людей по субботам шли гулять в парк. Младенцев везли в колясках-трансформерах, скоростных и навороченных, как спортивные автомобили. И если в душе у родителей и скрывались какие-то тревоги или разочарования, этого никак нельзя было заподозрить, глядя на их белозубые улыбки и загорелые ноги. Самые энергичные прогуливались пешком через весь Бруклинский мост или вообще катались по нему на роликах – вот она, река Ист-Ривер, статуя Свободы, буксиры, огромные баржи, и жизнь бьет ключом, чудесная, восхитительная…
Шел апрель, и хотя еще нередко было холодно, в садах уже пышным цветом распустилась форзиция, небо иногда оставалось ясным с утра до вечера, – а ведь в марте случались и морозы, и дожди, побившие многолетние рекорды, а под конец и вовсе самый худший снегопад за всю зиму. Но вот наконец настал апрель, и несмотря на заявления аналитиков, что финансовый пузырь на рынке жилья вот-вот лопнет, в районе Парк-Слоуп ничего лопаться не собиралось. Люди прогуливались по Бруклинскому ботаническому саду, любовались цветущими нарциссами, звали скачущих вокруг детей и вид имели счастливый и безмятежный. Промышленный индекс Доу-Джонса немного пометался туда-сюда и снова рванул ввысь.
Боб Берджесс всего этого практически не замечал – ни происходящего на финансовых рынках, ни мрачных прогнозов, ни желтых кустов форзиции у стен библиотеки, ни молодежи, проносящейся мимо на роликах. Он бродил с оглушенным видом, потому что в самом деле был оглушен. Говорят, страдающий амнезией утрачивает не только память о прошлом, но и способность вообразить себе будущее. Нечто похожее произошло и с Бобом. Его прошлое внезапно оказалось не таким, каким он представлял, и это шокирующее открытие мешало ему думать о будущем. Много времени он проводил, бесцельно шатаясь по улицам Нью-Йорка. Движение помогало. (Именно поэтому он перестал сидеть в «Гриль-баре на Девятой улице» и вообще бросил пить.) По выходным он специально ехал в манхэттенский Центральный парк, притягивавший своей новизной по сравнению с Проспект-парком в Бруклине, который Боб уже знал как свои пять пальцев. В Центральном парке толпами слонялись туристы – в удобной обуви, с фотоаппаратами и картами наперевес, они тащили за собой усталых детей, щебетали на разных языках и не давали Бобу опять уйти в собственные мысли.
«E bellisimo!» – воскликнула женщина на входе в парк, и на мгновение Боб другими глазами посмотрел на аллею старых деревьев с толстыми стволами, велосипедистов, бегунов, лотки с мороженым. Все это не имело ничего общего с тем Центральным парком, каким Боб увидел его много лет назад, переехав в Нью-Йорк с Пэм. Сейчас, дрожа на холодном ветру, тут фотографировались невесты-кореянки в платьях с открытыми плечами. У ступеней, ведущих к озеру, каждые выходные работала девушка в балетном трико и пуантах, вся облитая золотой краской. Стоя на квадратном помосте, она замирала в изящных позах. Туристы фотографировались рядом с ней, дети глазели и дергали родителей за руку. Боб не мог даже предположить, сколько она таким образом зарабатывает. Перед ней стояло белое ведро, куда зрители бросали купюры – кто по доллару, кто по пять, а кто-то мог и двадцатку кинуть. Но девушке приходилось долгими часами молчать, и это было сопоставимо с молчанием, завладевшим сейчас Бобом.
Помимо молчания в душе поселилась тревожная мысль: он вдруг стал ощущать себя чужим в городе, который так долго считал своим домом. Он не был здесь гостем, но и ньюйоркцем себя не чувствовал. Пожалуй, этот город напоминал ему большой гостеприимный отель, принимавший его с доброжелательным безразличием, и благодарность Боба не знала границ. Нью-Йорк показал ему много нового. К примеру, что люди разговаривают, разговаривают много и обо всем. У Берджессов это было не принято. Прожив тут полжизни, Боб научился говорить побольше, чем раньше. Но только не о том происшествии. О том, которому даже в собственных мыслях не мог дать названия. О том, что всегда подспудно присутствовало в семействе Берджессов, Боб осмелился пробормотать лишь однажды, давным-давно, в кабинете у добросердечной Элейн. И вдруг после стольких лет Джим поднял запретную тему, заговорил о ней так прямо – и вообще заявил, что сам во всем виноват! Как гром среди ясного неба. Слоняясь по парку, Боб чувствовал, будто проспал много лет и проснулся совсем в другом времени и месте. В городе богатом, чистом, полном молодых людей, что носились вокруг пруда, сверкая ногами в беговых трико.
Возникла проблема: Боб не знал, что ему теперь делать.
Возвращаясь из Ширли-Фоллс два месяца назад, в самолете они с Джимом говорили о Заке и его отце, о том, что произойдет, если Зак не вернется к тому времени, как федеральная прокуратура предъявит ему обвинение. Говорили о суде по обвинению в мелком хулиганстве, назначенном на июнь, о том, что все будет зависеть от состава присяжных. И только когда уже в Нью-Йорке они сели в такси, Боб задал вопрос: «Джимми, ты ведь тогда это все не серьезно, правда? Ты ведь просто был расстроен? Как в тот раз, когда наговорил гадостей про Пэм? Ты ведь просто дурачился?»