Братья-соперники
Шрифт:
– Дозволишь ли мне взять дьяка с собою порасторопнее? – спросил князь Борис.
– Да, да! Вот хоть бы Украинцева… Наши-то здешние все уже с ног сбились.
Не прошло и получаса после этой беседы, как застучали засовы темницы Шакловитого, заскрипела на ржавых петлях тяжелая дверь ее и распахнулась настежь. Через порог темницы переступили сначала стрельцы с фонарями, потом слуги внесли простой деревянный стол и скамью, а около стола поставили два кресла. Другие слуги внесли шанданы со свечами и поставили их на стол. Следом за слугами вошли в темницу князь Борис и дьяк Украинцев. Князь приказал тюремным приставам снять железо с Шакловитого, который с трудом поднялся с соломы, кучею
– Окольничий Шакловитый! – громко произнес князь Борис, обращаясь к Федору Леонтьевичу. – Великий государь царь Петр Алексеевич, по твоему слезному молению, тебя изволил пожаловать – не приказал вторично пытать, если ты, по обещанию своему, признаешься ему во всех твоих воровствах безо всякой утайки. Садись к столу и пиши свое показание. Емельян Игнатьевич, дай ему все потребное для письма.
Украинцев поставил на стол чернильницу, положил перо и бумагу и сел рядом с князем Борисом. Шакловитый медленно, еле волоча ноги, подошел к столу и опустился на лавку. В нем нельзя было узнать прежнего гордеца и самоуправца – он совсем опустился за последние два дня, утратил всякую бодрость духа, всякое сознание собственного достоинства. Бледный как полотно, изнуренный физическими и нравственными страданиями, потерявший всякое самообладание, он влачился, как тень, и никак не мог примириться с мыслью о неизбежности ожидавшей его казни. Малодушная робость, все более и более им овладевавшая за последнюю неделю и окончательно обуявшая его после пытки, побуждала его изыскивать всякие средства к достижению одной главной цели – сохранению жизни… Ради этого он готов был решиться на всякую низость, готов был обречь себя на вечное изгнание, готов был с радостью подвергнуться самой ужасной ссылке – лишь бы от него отдалили страшный призрак смерти. Малодушие Шакловитого было так велико, что, когда князь Борис, обратясь к нему с речью, произнес обычные слова: «Царь изволил тебя пожаловать», в душе его блеснул на мгновение луч какой-то отдаленной надежды. Но, услышав, что его только избавляют от вторичной пытки, он опустил голову на грудь и впал в такое оцепенение, что князь Борис должен был ему напомнить о недосуге:
– Уж поздно! Берись за дело и пиши скорее – еще сегодня должны мы довести до государя то, что ты напишешь… А если не станешь сейчас писать, приказано тебя немедля опять на Воловий двор отправить…
Шакловитый вскинул на князя Бориса глаза, в которых выражался немой холодный ужас, и поспешно принялся за перо и бумагу.
Под низкими сводами темницы водворилось такое полное, такое глубокое молчание, что слышно было скрипение пера о бумагу и шелест ее листков, откладываемых в сторону. Молчал, углубившись в свои думы, князь Борис, молчал, опустив глаза долу, дьяк Украинцев; молчали, недвижно стоя у стены, тюремные приставы и стрельцы с фонарями, как бы притаившие дыхание.
А перо в руке Шакловитого все живее и живее бегало по бумаге, выводя строку за строкою, и, по мере того как привычная рука покрывала этими строками лист за листом, мертвенная бледность на лице Шакловитого сменялась болезненным румянцем, потухший взор загорался лихорадочным блеском, а засохшие уста шевелились, неслышно нашептывая последние заветы злобы и мщения, последние проклятия. Шакловитый писал свою откровенную исповедь и не щадил в ней князя Василия… С ужасною мыслью о позорной казни его примиряла мысль о том, что он готовит такую же казнь и Оберегателю.
Было уже далеко за полночь, когда Шакловитый кончил, истомленный внутренним волнением… Его руки дрожали, когда он отложил перо в сторону, но глаза его горели недобрым блеском… Он встал из-за стола и, указывая князю Борису на исписанные листы, сказал:
– Я
Украинцев собрал листы, пересмотрел их, просушил около свечи последний росчерк подписи и взял со стола перо и чернильницу. Князь Борис поднялся со своего места и направился к двери. За ним вышли все, кроме двух приставов, которые опять надели железа на Шакловитого. Вот ушли и они, захлопнув за собою тяжелую дверь и задвинув ее крепкими засовами. Стук шагов их замер в отдалении, и под сводом темницы водворилось по-прежнему царство мрака и отчаяния.
Князь Борис едва успел пробежать показание Шакловитого, едва успел вынуть из него и уничтожить тот листок, в котором на князя Василия взводились несправедливые и тяжкие обвинения, а Емельян Игнатьевич только что склеил отдельные листки столба, сгладил пропуск и проставил на склейках свою подпись, как прибежал впопыхах один из приказных дьяков и объявил, что государь изволил проснуться и спрашивал о князе Борисе Алексеевиче.
Через несколько минут Борис Алексеевич уже входил в комнату Петра, который сидел за столом мрачнее ночи: нашлись добрые люди, которые успели разбудить царя и намекнули ему, что князь Борис уже вышел от Шакловитого, а к нему с докладом нейдет, не исполняет его приказания…
Едва князь Борис переступил порог, Петр грозно глянул на него и крикнул:
– Как ты смел не подать мне сказку Шакловитого тотчас?
– Не смел тебя тревожить в такой поздний час ночи, – смело и твердо отвечал князь Борис. – А как услыхал, что ты изволил проснуться, вот несу тебе бумаги.
Петр почти вырвал у него из рук столбец с показанием Шакловитого и стал быстро пробегать его глазами.
Два часа спустя государь послал за дьяком Украинцевым, и когда тот явился к Петру, то увидел, что участь князя Василия решена окончательно. Князь Борис сумел отстоять и спасти честь всего своего рода.
XXXIII
Князь Василий между тем сидел в доме попа Варсонофия, не выходя из своего покойчика, не показываясь даже у окна, почти не сносясь со своими домашними. Он переживал тягостное состояние тревожного ожидания, которое так страшно изнуряет человека… Он знал, что один из ближайших дней должен принести с собою решение его участи. Ожидание волновало его до такой степени, что он не мог ни о чем думать, не мог даже долго писать, несмотря на свой навык. Отрываясь от челобитной, он вдруг вскакивал, начинал ходить взад и вперед по комнате, стараясь угадать тот приговор судьбы, который, может быть, уже произнесен и неизвестен только ему одному…
Но вся борьба, происходившая из-за князя Василия в стенах государского дворца в Троицком монастыре, хранилась в такой глубокой тайне, что никто не мог о ней ничего сообщить Оберегателю, и он подчас начинал радоваться тому, что о нем забыли. Услышав на другой день своего приезда в Троицк, что Шакловитого, Петрова и Чермного подвергли пытке, князь Василий ожидал с большею тревогою, что и его привлекут к допросу на основании данных ими показаний; но день протянулся нескончаемо длинный до вечера, и никто не являлся из монастыря, никто не требовал князя к ответу.
Он начинал уже, не без основания, думать, что гнев государя сменится на милость, что его заслуги будут приняты во внимание для смягчения его вины, – начинал даже надеяться, что если не теперь, то со временем он будет вновь призван к деятельности… Поздно ночью, как раз в то время, когда в комнате Петра решалась участь князя Василия, он снова сел за свою челобитную великим государям и продолжал добавлять в ней статью за статьей, пока сон не одолел его и не напомнил ему о необходимости отдохновения.