Братья-соперники
Шрифт:
В половине июня 1705 года, когда скудная и скупая на ласки северная природа наконец побаловала теплом даже такую дальнюю и неприветливую окраину, как Пинежский Волок (ныне уездный город Пинега Архангельской губернии), ближайший к этому городку Красногорский монастырь готовился к храмовому празднику. Игумен и казначей осматривали братские кельи, двор и холодную церковь монастырскую и рассуждали о том, что на поновление и поправку зданий потребуется порядочная сумма денег, до которой не хватало много в монастырской казне.
– Авось, Бог
– Ну, этим усердием, отец игумен, крыши на храме не перекроешь! Здесь народ-то все – голь с беднотою!
– Ну, что Бога гневить! Жертвуют по возможности, – перебил казначея игумен. – Да и вперед не забегай – больше Бога не будешь… Ведь уж Он, Милосердный, коли даст, то и в окошко подаст.
– Что говорить! У Бога всего много – недаром это говорится. Вот ведь посмотри, отец игумен, какой денек Бог дал красный! Не нарадуешься и не надивишься… Все холода стояли – вдруг благодать какая!
Беседуя таким образом, оба старика подошли к воротам обители и почти одновременно увидели вдали, на дороге от села Кологор, высокую фигуру человека, который довольно быстро шел, опираясь на палку и, видимо, направляясь к обители.
– А вот, кажется, и богомолец-то к нам жалует? – сказал игумен. – Посмотри, отец Антоний, у тебя глаза помоложе моих – должно быть, не князь ли?
– Кому же другому быть? Вестимо, князь Василий!
– Должно быть, соскучился, голубчик, по нас! За распутицей дней десять и у службы не был… Так вот по первой просухе к нам и поспешает?..
Между тем человек, шедший по дороге, подошел уже на такое расстояние, что его нетрудно было рассмотреть. Это был высокий сухощавый, но чрезвычайно благообразный старик лет шестидесяти пяти, с белыми как снег кудрями и окладистою седою бородою. Прекрасное, умное и выразительное лицо старика было изрезано глубокими морщинами, но он был свеж и бодр, и в его глазах еще было много блеску и жизни. Однако же и в этом старце, одетом в простой суконный темный кафтан на олешках и в поношенную шапку с лисьей опушкою, трудно было бы узнать князя Василия – былого Оберегателя и первостепенного вельможу. Так изменили его годы и тяжкие испытания!
– Отцу игумну и отцу казначею низкий поклон правлю! – сказал князь Василий, подходя под благословение игумна и дружелюбно здороваясь с монахами.
– Ты ли по нас больше встосковался, или мы по тебе больше соскучились, князь, – уж, право, не знаю, – сказал Голицыну игумен.
– Все эти дни к вам порывался, отцы, да старуха моя все что-то недомогала, да притом… и вести пришли недобрые… на душе было неспокойно – а уж тогда какая же молитва!
– Что же у тебя за гope, князь? В семье, что ли? С детьми или с внуками что-нибудь неладно?
– Нет, отец игумен, не то… А вот что: умер человек близкий, дорогой! В былое время хороши с ним были – и пострадали вместе… Так вот, отец игумен, просьба до тебя… Нельзя ли теперь же отслужить панихиду, а потом и сорокоуст положим…
– Рады служить тебе, князь. Пойдем в храм. Отец Антоний, прикажи отпереть да созови братию, –
Вскоре раздались удары в звонкое било, и братия стала собираться в церковь.
– По ком же, князь, прикажешь панихиду петь? – спросил игумен у князя Василия.
– По усопшей рабе Божьей Софии, – отвечал князь Василий, печально наклоняя голову.
– Болярыне?.. – как-то нерешительно переспросил старый инок, делая вид, что недослышал.
– Нет! По рабе Божьей, отец игумен… Что за болярин? Был болярин – и нет болярина; а был раб Божий – и остался рабом Божьим; и останусь, пока Богу угодно…
Когда началась панихида, князь стал за столбом на клиросе, опустился на колени и все время усердно молился за упокой той пламенной и гордой души, которая так горячо его любила и так непоколебимо осталась ему верна до конца… Он молился и сам не замечал, как обильные слезы текли из его глаз и катились по серебристым сединам. Когда панихида окончилась, князь Василий отер слезы и подошел к игумну.
– Вот, отец игумен, примите вклад за сорокоуст по усопшей рабе Софии, – сказал князь Василий, подавая иноку сверток в десять червонцев. – Пятнадцать лет тому назад она мне эти золотые прислала в милостыню, наслышавшись о моей горькой нужде… И думал ли я, что переживу ее?
И князь Василий смолк, поникнув головою.
Игумен подозвал казначея, который изумился, когда ему был передан богатый вклад князя Василия.
– Вот видишь ли, отец Антоний, какова благодать-то Божия! Ты был в сомнении, что нечем нам поновить обители… Теперь что скажешь?
– Ничего сказать не дерзаю, отец игумен! Одно только и можно – благодарить Его, Всеблагого.
По выходе из храма князь Василий сказал казначею:
– Да! Велика благость Божия! И пути ее точно неисповедимы! В то время, когда я находился на краю гибели и все дорогие и близкие видели перед собою уже наступавший час смертный, Господь через пучину морскую вел нас ко спасению и к успокоению… Давно это было, еще в сто девяносто девятом году, как постигла нас царская немилость и были мы посланы из Яренска в Пустозерский острог на вечное житье… И вздумалось сдуру приставу везти нас морем, через Архангельский город. Чего мы там натерпелись, горемычные! Истинно, говорю вам, отцы, – кто на море не бывал, тот Богу не маливался!
– Что же это? Погодой вас било, что ли?
– Из Двинского устья не пускала нас встречная погода, побольше трех недель, и сутки с лишком так била, что насилу мы от смерти избавились. Потом повезли нас морем, и пришла опять погода встречная, с туманом, и кинуло нас на песок, и насилу спаслись. Чуть поотдохнули, опять настигла нас погода с великою бурею и захватила парус, и ладью совсем стало грузить в море. Работные люди еле успели сорвать парус; и било нас великим боем, и все наши лoдьи разнесло врозь по морю. Под конец у Моржевого острова ладью нашу на берег кинуло и раздробило, и все мы лежали долгое время как мертвы, – и нас, и жен наших, и детишек одолела лютая болезнь… И лица наши, и все тело опухло… Не чаяли быть живыми… И что же? Этими-то мучениями мы и спаслись от вечной ссылки в Пустозерский острог!