Братья Стругацкие
Шрифт:
«Они уходили радостно, и дождь был для них другом, они весело шлепали по лужам горячими босыми ногами, они весело болтали и пели, и не оглядывались, потому что они навсегда забыли свой храпящий предутренний город, скопление клопиных нор, гнездо мелких страстишек и мелких подлостей, чрево, беременное чудовищными преступлениями, непрерывно творящее преступления и преступные намерения, как муравьиная матка непрерывно извергает яйца, они ушли, щебеча и болтая, и скрылись в тумане, пока мы, пьяные, захлебывались спертым воздухом, поражаемые погаными кошмарами, которых они никогда не видели и никогда не увидят…»
Можно понять разочарованных читателей. Как же это так? Их приучали, приучали к светлому Миру Полдня и вдруг какие-то дожди, какие-то непонятные вундеркинды, а люди,
«Совершенно не знаю, как ответить на Ваш вопрос содержательно, — ответил Борис Натанович на этот вопрос Г. Прашкевичу (4.XII.2010). — „Зачем арапа своего младая любит Дездемона?“ Никакого закона нет. „Гордись: таков и ты, поэт, и для тебя закона нет“. (В другой редакции — „условий нет“, но „закона“ мне нравится больше.) Может быть, дело в нашей крайней молодости, когда мы впервые открыли для себя фантастику. И какой же мальчик не любит читать фантастику? Но у нас эта любовь почему-то с возрастом не отсохла (как неизбежно отсыхает у всех интерес к фантикам и лапте). Почему-то вдруг мы почувствовали себя „знатоками и ценителями“. Вполне отдавая должное Толстому, Чехову и Хемингуэю, все-таки предпочитали „Аэлиту“ „Хмурому утру“ и даже „Петру Первому“. И почему-то хотелось написать что-то аналогичное — как Уэллс, как Беляев, как Конан-Дойл. Как Чехов, почему-то не хотелось (по крайней мере — в молодости), а вот об обыкновенном человеке в необыкновенных (обязательно НЕОБЫКНОВЕННЫХ!) обстоятельствах — хотелось страстно. И высокое наслаждение было — придумывать и отшлифовывать в воображении эти необыкновенные обстоятельства… Наверное, это какое-то свойство характера (пусть психологи скажут — какое именно), которое развилось в нас, попавши в благоприятные условия. Какая-то разновидность импринтинга — инстинктивного стремления детеныша следовать, как за матерью, за первым же оказавшимся в поле зрения движущимся объектом… В нашем поле зрения случайно оказалась (хорошая!) фантастика, а мы оказались склонны к импринтингу… Понимаю, что вряд ли мне удалось ответить на Ваш вопрос. И сомневаюсь, что на него вообще можно ответить сколько-нибудь убедительно. „Зачем крутится ветр в овраге?..“»
Страна «Гадких лебедей» действительно лежит в стороне от Мира Полдня.
Но, наверное, лишь описав нудную дождливую промозглую реальность, можно было дать читателям глоток надежды на лучший исход. «От них (от „Гадких лебедей“. — Д. В., Г. П.) веяло безнадежностью и отчаянием, — вспоминал Борис Натанович, — и даже если авторы согласились бы убрать оттуда многочисленные и совершенно неистребимые „аллюзии и ассоциации“, этого горбатого (как говаривали авторы по поводу некоторых своих произведений и до, и после) не смог бы исправить даже наш советский колумбарий. Это было попросту невозможно, хотя авторы и попытались разбавить мрак и отчаяние, дописав последнюю главу, где Будущее, выметя все поганое и нечистое из настоящего, является читателю в виде этакого Homo Novus, всемогущего и милосердного одновременно. (В самом первом варианте повесть, кстати, кончалась сценой в ресторане и словами Голема: „бедный прекрасный утенок“.)».
31
«Гадкие лебеди» появились в печати только в 1972 году.
И не в СССР, а в ФРГ — во Франкфурте-на-Майне, в весьма одиозном для Страны Советов издательстве «Посев». «В понедельник 13 (13 ноября 1972 года. — Д. В., Г. П.), — писал Аркадий Натанович брату в Ленинград, — я был у Ильина (один из официальных секретарей-функционеров Союза писателей. —Д. В., Г. П.). Перед этим… отнес в „Новый мир“ рецензию, и тут Девис, криво ухмыляясь и глядя в угол, рассказал: во Франкфурте-на-Майне имела состояться выставка книгопродукции издательств ФРГ, всяких там ферлагов. От нас выставку посетили Мелентьев (ныне зам. Председателя ГК по печати) и руководство „Мира“ и „Прогресса“.
И отмежевались. Выбора не было. 13 декабря 1972 года в «Литературной газете» появилось следующее письмо:
«Как нам стало известно, антисоветское издательство „Посев“ опубликовало недавно нашу фантастическую повесть „Гадкие лебеди“. Эта акция, проведенная без ведома и согласия авторов, явно преследует провокационные политические цели и являет собой образец самого откровенного литературного гангстеризма. Мы категорически протестуем против использования нашего творчества упомянутым издательством. Мы с полной определенностью заявляем, что не желаем иметь с названным издательством ничего общего. Мы самым решительным образом требуем, чтобы подобные акции политического шантажа, мешающие нашей нормальной работе, не повторялись впредь».
И подписи, понятно.
Но об этом позже.
32
Пока что идет 1967 год.
И только-только написана «Сказка о Тройке».
Повесть эта задумывалась как продолжение «Понедельника…», который «…начинается в субботу». «У нас неограниченные возможности, — делился Стругацкий-старший с Н. М. Берковой. — Ведь пока не только Саша Привалов, но и другие сотрудники не побывали на верхних этажах (НИИЧАВО. — Д. В.,Г. П.), а ведь лифт официально должен идти до сорокового, а возможно, и выше. Вот тут, где-нибудь на сорок втором этаже, можно развернуться…»
Повесть была заявлена в «Детской литературе» и в «Молодой гвардии».
Но ни там, ни там повесть-сказка не появилась. Не прошла она и в журнале «Знание — сила». Времена менялись, и по каким-то новым нарождающимся законам в моду входили непомерно густые кустистые брови. Чтобы братья Стругацкие это поняли и хорошо запомнили, сразу после публикации повести в 1968 году в иркутском (далеко от Москвы) альманахе «Ангара» главный редактор альманаха Юрий Самсонов получил «строгача» и вылетел с работы. Боевые операции по «одержанию», «заболачиванию», «разрыхлению» разворачивались вовсю, и после того как в 1970 году «Тройка» еще и появилась на Западе (в журнале «Грани»), это окончательно определило ее издательскую судьбу. Советским читателям выхода «Сказки» пришлось ждать почти двадцать лет!
«Я весьма основательно забыл, с чего начиналась работа над „Сказкой“, — вспоминал Стругацкий-младший. — В письмах и в дневнике фигурируют аббревиатуры МПС, ГС и даже ЖОП — совершенно не помню, как они расшифровываются. Если базироваться только на документах, то создается впечатление, что никакой предварительной подготовки у нас вообще не было — просто съехались 6 марта 1967 года в Доме творчества, что в подмосковном поселке Голицыно, понапридумывали на протяжении четырех дней разных хохмочек, нарисовали план Китежграда, построили какой-никакой сюжетец да и начали — на пятый день — помолясь, работать черновой текст…»
Разумеется, авторы развлекались. Разумеется, они не строили никаких диверсионных планов против системы. Честно говоря, в «Улитке на склоне» той же самой системе они предъявляли гораздо более серьезный счет. Но поди докажи бдительному чиновнику из Госкомиздата РСФСР или сотруднику простой советской цензуры, что все эти товарищи Зубо, Хлебовводовы, Фарфуркисы — вовсе не беллетризированные фотографии членов Политбюро.
Время было богатым на такие шутки.
Борис Натанович писал брату в декабре 1966 года: