Братья
Шрифт:
Толик понаблюдал за волком, тот не двигался. Толик хрустнул веткой. Волк поднял голову и снова опустил ее на мох.
Больной, решил Толик. И поднялся во весь рост. Спросил громко:
– Ты чего?
Волк снова поднял голову, посмотрел в его сторону. У него были круглые грустные глаза, длинная морда с черным носом, острые стоячие уши вздрагивали.
Толик понял, что не волк это, а собака. Что она здесь делает одна, в лесу? Может, бешеная?
– Ты чего?
– снова спросил Толик.
Собачий хвост слабо шевельнулся, но собака не вставала, на всякий
– Больна, что ли?
– Он подошел поближе.
Собака не сводила с него взгляда, но не двигалась.
– Ну чего ты? Заболела? Ай-я-яй… Осочки поешь.
Ему не раз приходилось наблюдать, как собаки обегают поляны или заборы, отыскивают траву осоку и начинают, словно овцы, объедать верхушки. И удивительно - другую траву не едят. Инстинкт такой в них заложен.
Толик присел возле собаки на корточки, та все еще скалила зубы, и густая шерсть на загривке стояла дыбом.
Толик не трогал собаку, только рассматривал ее и разговаривал ласковым спокойным голосом. Пусть тоже присмотрится к нему и поймет, что он ей зла не желает. Вроде не бешеная, слюна не течет, хвост подвижен. Что же с ней? Тут он заметил возле паха разлизанное пятно, шерсть была вылизана до белой проплешины, а в середины проплешины зияла дырка, голое мясо.
– Да ты раненая, - удивился Толик.
– Кто ж тебя? Из ружья, что ли?
Он вспомнил почему-то собак на площадке возле цирка, свирепых коротконогих, широкогрудых овчарок на длинных поводках, и как солдаты натаскивали их на людей.
– Ты по-русски-то понимаешь? А?
– Он подумал, что надо сказать собаке что-нибудь по-немецки и посмотреть, как она воспримет немецкий. Но почему-то не приходило в голову ни одно немецкое слово. И он просклонял глагол "есть": - Их бин, ду бист, эр ист.
– Собака даже ухом не повела, вряд ли их учат склонять глаголы. Надо подать команду.
– Хенде хох!
– громко сказал он.
Собака оскалила зубы, зарычала и поднялась на передние лапы.
– Это другое дело, - сказал Толик.
– А здоровая ты псина. Значит, бросили тебя твои хозяева. Помирать в лесу бросили. Ошейник сняли и ушли, ошейник-то казенный… Гады!
Ему вдруг так жалко стало собаку, которую бросили умирать в лесу, что даже в носу защекотало, и, не задумываясь, он протянул руку и погладил ее загривок. Конечно, она могла и цапнуть, очень даже просто. Но она не цапнула, густая шерсть на загривке, стоявшая дыбом, вдруг легла на место и стала мягкой и податливой. Собака зажмурила глаза и вздохнула. Толику показалось, что она вот-вот заплачет.
– Ты идти-то можешь? А? Вставай, вставай… - Он несколько раз взмахнул рукой с вывернутой вверх ладонью.
– Штейн, штейн, ферштеен?
Собака еще раз вздохнула, поднялась на все четыре лапы. Зад у нее мелко дрожал. Стоять было больно. Толик обошел ее и с другой стороны увидел еще одну разлизанную проплешину. Вероятно, пуля прошла насквозь.
– Стрептоцидом бы тебя посыпать или помазать чем… Как же они тебя бросили, гады?
Толик присел возле собачьей морды,
– Да не оставлю. Видишь ты какой красивый. Эх, не тому тебя учили, псина. Уж не знаю, как тебя зовут?
И хоть говорил он на незнакомом языке, собака поняла его. Она потянулась и лизнула Толика в нос.
– Ишь ты, соображаешь, что к чему. Пойдем. Вперед. Коммен, коммен.
– Он прихватил собаку за загривок и потянул.
Она пошла, неуверенно ступая лапами и пошатываясь. Верно, много крови потеряла, ослабела.
– Ничего, ничего. Мы с передышками… Эх, покормить тебя нечем… Коммен, коммен.
Корзинку с черникой он забыл в лесу, не до ягод было. А когда вспомнил о ней, возвращаться не стал. У него - собака, настоящая овчарка. Она ему поверила и пошла с ним. Он ее перевоспитает. Он уже любил ее.
Только к вечеру они добрались до реки. Через мост он вести собаку побоялся. Еще пристрелят немцы. Они вышли к реке ниже поворота, в том месте, где река расширяется и умеряет свое течение. Толику здесь переплыть - раз плюнуть, а собака не переплывет. Лодку бы или плот. Но все, что могло плыть, давно уже собрано и сожжено в печках. А все лодки немцы стащили на один причал, который охранялся солдатами. Собака не спустилась, а скатилась вниз с кручи, взвизгнув от боли, жадно пила воду, а потом растянулась на тонкой прибрежной полоске песка. Толик присел рядом с ней. Вот незадача! Придется плыть на тот берег, искать что-нибудь плавучее и вернуться за собакой.
Ты полежи здесь, - сказал он, - я сооружу какой-нибудь плотик. От забора доски оторву. Ты не беспокойся. Я вернусь.
– Он скинул рубаху и штаны, связал ремешком - привычное дело.
Собака не отводила от него взгляда измученных круглых глаз. Он погладил ее и поцеловал в голову.
– Жди… Эх, не знаю я, как "жди" по-немецки. Леген зи. Битте.
Толик вошел в воду и поплыл.
Но собака не хотела оставаться одна. Она поднялась на лапы, заскулила тихонько и пошла в воду вслед за человеком. Когда Толик оглянулся, он увидел над водой собачью морду с торчащими ушами. Он подождал, пока собака поравняется с ним. Она плыла медленно, хрипела. Толик подхватил ее за загривок, как хватают за волосы утопающих. Они доплыли до пологого городского берега и, обессиленные, растянулись рядом.
– Ну ты и псина!
– сказал Толик.
Собака хотела ответить, но даже вильнуть хвостом не хватило сил…
Дома Толик постелил в углу старый ватник. Сказал:
– Место, место, место… - несколько раз, чтобы запомнила.
Собака не легла, рухнула на ватник. Толик выгреб в тарелку остатки каши из котелка, поставил перед собакой.
– Ешь.
Собака только пошевелила носом, но есть не стала. Закрыла глаза.
– Ладно, поспи. А потом поешь.
Когда вернулась от старух мать, Толик спал, сидя за столом. Он все смотрел на свою собаку, как она спит, и незаметно уснул сам. Собака открыла глаза и тихо прорычала. Мать испугалась.