Бразилия и бразильцы
Шрифт:
— Мой неприкосновенный запас, — говорит он, любовно погладив ладонью дверцу сейфа. — Половина — для нас с женой. Половина — для детей.
Мы понимающе молчим.
— А вообще-то золото у меня не задерживается, — говорит Самука, поглаживая усики. — Я отправляю его в Рио.
Карл, Юлиус и я выхватываем из карманов блокноты и замираем, предвкушая сенсационные откровения и волнующую исповедь контрабандиста. Самука не заставляет себя долго упрашивать. Пожалуйста! Он готов рассказывать о контрабанде золота с такой же откровенностью, как о снабжении консервами топографов Трансамазоники…
«Золотая лихорадка» в Итайтубе началась в 1959 году — говорит он, закурив сигарету. Наслушавшись рассказов индейцев мундуруку, некий Зе-Португалец на свой страх и риск отправился вверх по реке Тапажос в сторону гор Кашимбо. Через несколько месяцев он вернулся с бутылкой, наполненной золотым песком. Вскоре после этого берега Тапажоса превратились в тропический вариант Клондайка со всеми сопутствующими таким эпопеям атрибутами: убийствами из-за угла (то бишь из-за дерева, ибо никаких «углов» на приисках, разумеется, не было), поножовщиной, торговлей наркотиками, проституцией и прочими страстями.
Вслед за гаримпейрос, добывающими золото, появилась длинная цепочка посредников-перекупщиков. На одном ее конце находился грязный затерянный в сельве прииск, а на другом сияли неоновыми рекламами ювелирные лавки Копакабаны. Между этими полюсами окопались бесчисленные самуки, каждый из которых взимал свой процент за передачу., золота. И цена золота, проходящего от прииска до Рио, росла, словно катящийся под гору снежный ком.
До сих пор никто толком не представляет себе, сколько золота добывается в Итайтубе. Взимая с легально продаваемого золота довольно высокую пошлину, власти толкнули гаримпейрос на контрабанду, пресечь которую в условиях Амазонии практически невозможно. Здесь негде поставить шлагбаум и некуда посадить таможенного досмотрщика. Поэтому почти все итайтубское золото бесконтрольно уплывает сначала в Сантарен, а оттуда — в Белен, Сан-Паулу и Рио.
Основная масса итайтубского золота уходит, правда, не в Рио, а за границу: в Венесуэлу, Колумбию, Парагвай. Вывозят его туда пилоты крошечных «теко-теко», поддерживающих связь гаримпов, как называют в Амазонии золотые прииски, с внешним миром. Поэтому на каждом гаримпе сразу же после его закладки сооружается крошечная посадочная полоса. Без нее прииск существовать не может. Через нее сюда приходит все: керосин и куры, спички и патроны, одежда и водка из сахарного тростника. И багаж и пассажиры оплачиваются по весу.
Как летают тут эти безумцы, не могут объяснить даже Они сами. Карты полны ошибок, и поэтому каждый пилот ориентируется на свой страх и риск по излучинам рек, по чуть приметным холмам и поблескивающим белой пеной водопадам, по редким озерам и еще более редким индейским деревушкам.
Когда погода ухудшается («закрывает небо», как говорят пилоты), летают пониже, жмутся к верхушкам деревьев. Пилоты знают все наперечет редкие прогалины и опушки на случай вынужденных посадок. Некоторые летчики тщательно хронометрируют время полета от одной такой опушки до другой. А вообще любят летать над реками: при посадке на воду, если откажет мотор, есть шанс спастись, даже угробив машину…
В этом страшном мире гаримпа, раздираемом ненавистью, завистью, постоянным страхом перед соседом, который, узнав, что ты сегодня нашел самородок, может ночью вонзить тебе в спину нож, в этом мире одни лишь пилоты объединены узами солидарности, взаимовыручки и товарищества. Если кто-то из них исчезает, все подымаются в воздух на поиски. И если счастливчику повезет, все сообща празднуют его спасение.
Гаримпейро — прямая противоположность пилоту. Он замкнут, постоянно насторожен, не выпускает из рук пистолета и готов пустить его в ход при первом же предположении о «недобрых мыслях» у соседа или собеседника. Восемь крузейро в день зарабатывает гаримпейро. Бутылка же пива на прииске стоит десять крузейро. Впрочем, деньги там хождения не имеют и любой товар покупается на золото. В лавчонке гаримпа, где цены в десятки раз превышают прейскуранты самых дорогих магазинов Рио или Сан-Паулу, вместо кассовых аппаратов стоят весы для золотого песка.
Поздно вечером, когда оранжевый диск солнца уже прикоснулся к черной зубчатке горизонта, собираясь окунуться в сельву далеко на западе, где река Амазонка называется Солимоэс, где кончается Бразилия и начинается Перу, Альтамиро приглашает нас отобедать вместе с ним. Мы рассаживаемся за столом, установленным под густой пекизейрой.
Поглощая черепаховый суп, Альтамиро философствует о могучей поступи прогресса, о благотворном воздействии Трансамазоники на экономическое развитие края, о его гигантских ресурсах.
— Девяносто восемь процентов территории нашего муниципия продолжают оставаться нетронутыми. Может ли мириться с этим Бразилия?
— Нет! — отвечают хором Журандир и оба наших пилота.
— По решению министерства агрикультуры, — продолжает префект, — вдоль Трансамазоники будут созданы сельскохозяйственные колонии. Дорога даст выход нашим полезным ископаемым к атлантическим портам и к южным районам страны.
— Ну, что касается транспортировки полезных ископаемых из Итайтубы, — замечает Карл, — то не будет ли переправка их по Трансамазонике обходиться дороже, чем традиционные водные перевозки по Тапажос и Амазонке?
— У нас нет хорошего речного флота.
— Его можно создать, — говорю я, — и это будет стоить гораздо дешевле, чем прокладка и содержание любого из участков Трансамазоники.
— Но нельзя сводить дело только к экономическим выкладкам, — вмешивается Журандир. — «Дешевле! Дороже!..» Наша дорога это инструмент прогресса. Это плуг, который поможет нам вспахать Амазонию…
Дальше все идет, как по нотам. Журандир витийствует о Зеленом Гиганте, покоряемом могучей волей бразильцев. Перондини заставляет Карла вспомнить о блистательных голах, забитых Мюллером. А я повествую о сибирских морозах. Альтамиро вежливо качает головой, но, разумеется, не верит, что человек способен жить при температуре минус сорок градусов.
Мы кончаем обедать, когда черный бархат неба уже прокололи первые звезды. Потом бархат блекнет, выцветает, и звезды гаснут одна за другой: из-за леса, принадлежащего Самуке, подымается луна.
Мы закуриваем, прислушиваясь к звону цикад. Луна заливает реку серебряным сиянием. На другом берегу чернеет сельва. Где-то там, за рекой, укладываются в гамаки матейрос и сидят у костра, прислушиваясь к воплям обезьян, топографы.
Переночевав в медпункте и с наслаждением искупавшись в теплом источнике, бьющем из обрыва на берегу Тапажос, мы садимся в самолет и, помахав последнему префекту Итайтубы, привязываем себя ремнями к горячим сиденьям. Гудят моторы. Перондини поднимает самолет, и мы бросаем последний взгляд на уплывающий назад поселок.