Бремя колокольчиков
Шрифт:
– Да, это был всем кошмарам кошмар! Проснулся от сушняка, помню, что после трапезы в келье ещё добавили, а что в Питер поехал спьяну - забыл... Просыпаюсь - а тут картины и иконы кругом! Ну прямо, как у настоятеля в кабинете, я и подумал, что там, аж вскочил от ужаса... Смешная история, я потом отцам рассказал - так они угорали.
– Да, а я тогда на утро с тобой поругался из-за того, что ты так о патриархии и вообще происходящем в церкви... У меня как раз заказы на иконостасы косяком пошли... Каждый день владыки, батюшки солидные... Я вообще не понимал, о чем ты и зачем... Мы ж, почитай, после того случая
– Все мы такие - пока на своей шкуре не почувствуем, даже и видеть не хотим, где и в чем находимся... Человек вообще слаб и смешон...
– Да, это точно... Пока неофитами[150] были - всё таким простым и замечательным казалось. Да и правда, было много такого. А потом... Всё в тину опускается как-то... один к одному... Вера остается, но всё остальное в бизнес превращается. Так же и у вас, отцов, и у епископов... Многие ж из них такими же розовыми неофитами были...
– Антон взял ещё одну сигарету, - а я снова женился, ты знаешь?
– Нет... У тебя ж пятеро от Ани!
– Ну да... А жили мы в сплошной злобе друг к другу. Она моих проблем не понимала, а я - её. Как раз после той поездки в Сибирь вернулся. Ну, догадываешься в каком состоянии, а она: «Деньги привёз?». Не, я понимаю, она вся в детей ушла и в хозяйство, но мне-то как со всем этим? Мне тоже на чём- то держаться надо... Надоела вся эта байда. А тут зашёл к своей первой... Там сын наш общий, уже за двадцать ему, а у него жена, девчонка-искусствовед. Симпатичная, добрая, со вкусом. У них не особо клеилось. Пацан мой с гонором больно - всё подмять её хотел... А передо мной она сама подмялась... да... Сначала вроде по вопросам искусства ко мне в мастерскую зашла. Потом ещё раз. А потом и осталась... Так оно вышло, брат...
Глеб молчал. Что было сказать? Осудить? Одобрить? Да и вообще, всё это наше житейское, временное, страстное - всё глупость какая-то...
Внизу в машине Антона спал местный хиппарь. За окном по бескрайней степи гулял ветер с моря. По оврагам ещё прятался туман. На небосклоне бледнели звёзды.
В гостях у Флинта
Нарушен ход времён,
И я плещу вином
Под проливным дождем с бродягами.
Какое мне такси, отправлюсь я пешком,
Лишь у чужих дверей погреюсь я с бродягами,
Ведь я такой же, как они, бродяга.
Тот Waits, «Rain Dogs» [151] .
Отец Глеб вышел со службы из маленького храмика Георгиевского монастыря на высоком берегу Чёрного моря во время проповеди. На службе он стоял, как мирянин, и без подрясника[152] [153], которого вообще в Крым не взял.
Местный монах говорил о числе зверя, Антихристе,
Антон уехал на машине в Ялту, а Глебу не хотелось. Там и в октябре толчея, а здесь, на Фиоленте , спокойно.
На остановке сидели две пожилые женщины. Было так тихо, что он, даже стараясь стоять подальше, всё равно отчётливо слышал их разговор.
– ... как же он мучился, Боже мой! Всю жизнь на флоте, и так с ним... Он же такой офицер! Я его все эти пятьдесят три года, что вместе жили, так любила...
– Да разве ж так бывает? Помню, и ругались вы...
– Редко. Только, когда я от него хотела, чтоб больше в семью нёс. А он никогда ж чужого не брал, никого обманывать не умел... Статный такой, благородный, всегда спокойный, рассудительный... Был бы карьеристом, глядишь до адмирала бы дослужился! А врать он не любил, всегда говорил правду в лицо, партработников бездельниками и обманщиками называл. Никогда не жаловался он... до болезни... А тут - такие боли! Врачи говорят: «Покупайте хорошее обезболивающее: от бесплатного государственного - мало толку!» И суммы называют, что просто... А где ж мы деньги-то возьмём?... Он терпел, сколько мог... Как-то я домой пришла, а он плачет... Никогда до этого его плачущим не видела... Говорит: «В разных передрягах был... и тебе не рассказывал, и виду не подавал... Но такая боль... Зачем всё это было? Служил стране, которой нет. Совесть свою не продал. А остались только боль и пустота...» Господи! За что ж ему все эти муки выпали!... Да... Сорока дней ещё не прошло... Так от флота ему даже и венок не прислали...
Глеб отошёл ещё подальше. Он не мог больше этого слышать. Отвернулся в другую сторону и увидел на заборе надпись: «Бог любит тебя!» Его аж передёрнуло. В глазах помутнело. Время опять словно остановилось, и он снова полетел в бесконечном падении в пропасть...
Подошёл автобус. Глеб, как на автомате, зашёл в него, сел. Где-то сзади стали наигрывать на гитаре: послышались знакомые аккорды, раздался гнусавый прокуренный голос.
С причала рыбачил апостол Андрей,
А Спаситель ходил по воде...
В конце старенького, ещё советских времён Икаруса-гармошки, сидели пропитые ребята. Среди них выделялся один неопределённого возраста с ирокезом на голове, он и был источником звука.
Видишь, там на горе возвышается крест,
Под ним десяток солдат, повиси-ка на нем,
А когда надоест, возвращайся назад,
Гулять по воде, гулять по воде,
Гулять по воде со мной[154], - надрывался панк.
– Да замолчишь ты или нет!
– заорала, без труда перекрикивая панка, женщина постбальзаковского возраста с химической завивкой на голове.
– Это ж сколько можно! Не дома!
– Да они весь год сюда ездят и горлопанят! Нет, чтоб работать пойти!
– поддержала другая пенсионерка.
– И голос-то какой противный!
– включилась третья, помоложе.
– Та ладно! Пусть поют, хорошая песня, - встрял загорелый мужичок, с виду работяга.