Бремя выбора. Повесть о Владимире Загорском
Шрифт:
Утром Марфута принесла ему на сеновал полкрынки молока, хлеб и кусок холодного мяса. Ушла не сразу, села напротив, закрыла ноги подолом и смотрела, как Лубоцкий ест.
— Взамуж я не пойду, не хочу, — наконец объявила Марфута.
— В монастырь уйдешь?
— Не хочу, и все! Батяня все похвалялся, похвалялся, а зачем мне его богатство? Разве в этом краса? Украли — и ладно.
Она его успокаивала, а на него напоминание стало действовать уже, как и на Лукича.
— Дело, Марфута, не только в серьгах-кольцах…
Она
— Я и гама знаю! Пойду, соболей набью, снова будут кольца да серьги. — Помолчала, поправила подол, решилась: — А вы дураки оба два. Сказали бы, я бы сразу с вами ушла. Ох, как было бы хорошо! — Она даже глаза прикрыла. — Надоело мне, хочу другой жизни. Э-эх вы, городские, грамотные! — закончила она с досадой, взяла пустую крынку, ушла.
Дениска сам с собою играл во дворе в «чижика» и косился на сеновал. Лубоцкий негромко позвал:
— Иди сюда!
Дениска подобрал «чижика», зажал его в кулачке, подошел к лесенке и остановился, опустив голову.
— Залезай сюда, посидим поговорим.
— Не надо…
— Почему?
— Ты опять уйдешь.
Щадил себя малыш, учитывая опыт, тоже горький. «В печи не бывал ты, жару не видал ты…»
— Залезай, Дениска, не бойся, я тебе сказку расскажу. Денис поколебался:
— Только ты мамане не говори… — Полез.
Лубоцкий усадил его рядом с собой, положил ему руку на плечо.
— Ты ничего не бойся, Дениска, и не грусти. Все люди так живут, расстаются, потом снова встречаются. Ты вот подрастешь и приедешь ко мне. И мы с тобой будем жить в большом городе, в Москве, например, или в Петербурге, хочешь?
Денис кивнул, вздохнул прерывисто, как после плача.
— А ты когда уйдешь?
Не хотел он, чтобы горе свалилось опять неожиданно. Уйдет дядя Володя насовсем, и придется Дениске идти на улицу и ладить с пацанами, которые его обижают. «Я не хочу знать много, умным быть но хочу, — признался он однажды Лубоцкому, — за это огольцы побьют». Просто и ясно объяснил Лубоцкому самосохранение улицы, маленькой копии большого мира.
— Я тебе слово даю, Денис: как подрастешь, я тебя разыщу и к себе позову. Хорошо?
Дениска кивнул, глазенки его загорелись:
— А когда?
— Скоро. Только ты расти побыстрее и обязательно учись, в школе, потом в гимназии, дальше и дальше. А я тебя позову.
— Краски и кисточки ты заберешь, а потом опять пришлешь?
— Нет, Денис, оставлю тебе, рисуй…
К ночи они уехали на станок. Лукич сидел в передке, за спиной его лежал Лубоцкий, прикрытый полушубком. Молчали, пока не отъехали от села версты за две.
— Значит, уйдешь, — наконец заговорил Лукич. — Без тебя там не обойдутся?
— Без меня, без другого, без третьего. Да и без вас тоже.
Лукич трезв, сосредоточен.
— Верю
— Мне бы только до Красноярска.
— Обещаю — и все, зарублено! — Лукич помолчал, собираясь с мыслями. — Ты мое мнение оценил. Бедовый, как я на тебя посмотрю после всего. Ты мое мнение составил дороже свободы.
Он тащил мертвого Синегуба — похоронить. Пришло время и он вытащит, вывезет, вынесет другого человека для живого дела, чтобы лучше жили его дети, — так он думал…
В станке их встретили трое охотников. Лукач попросил:
— Парня надо пристроить. Стрелять может, глаз верный. Мой работник.
Прощаясь, наказал Лубоцкому ждать. Другой помощи ему тут не сыскать. Через две недели обещал приехать.
Прошло пять недель, Лукич не появлялся. Лубоцкий считал дни. Два месяца ждал. Восьмого ноября, когда уже прочно, до весны, легли снега и Усолку сковало льдом, Лукич приехал на розвальнях и отвез Лубоцкого в Канск.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Ровно в три Владимир пришел в кафе «Ландольт». Агент (все-таки «Мартын» не вязалось с его обликом) уже был там.
— Поехали, — сказал он, едва поздоровались.
— Он ждет.
— О да-а! — шутовским басом ответил агент.
«Ждет» — не слишком ли много на себя берете, юноша?
— Я хотел спросить, вы условились с Лениным? Нежданный гость хуже татарина.
— Для него все нации равны. — Агент не улыбнулся. «А задаю неделовые вопросы, обывательские. Волнуюсь. Если бы агент не договорился, го и не позвал бы с собой».
— Мне все ясно, — сказал Владимир. Его не просто ведут, по и воспитывают на ходу. — Поехали.
Вышли на улицу. Ясный весенний день, солнце, слепит снег Савойи.
— Путь не близкий, — сказал агент. — Через весь город, через Pony и дальше, в Сешерон. Вы уже знаете Женеву?
— Немного. Сешерон где-то возле парка Мон-Рено.
— Между нарком и ботаническим садом.
— Место завидное. У него там вилла?
— Сешерон — рабочее предместье. Ильич там снимает домик.
— Один? — С первых шагов Владимир решил держаться своей линии и при любой возможности укорять Ленина — один снимает целый домик.
— Втроем. Он, Саблина и ее мать, Елизавета Васильевна.
Саблина — это Крупская, подруга Чачиной по Петербургу и по ссылке в Уфе. От Нижнего до Женевы полмира, можно сказать, с великим множеством людей, а цепочка связи совсем короткая: он — Яков — Чачина — Саблина — Ленин.
— Авось пирогом нас угостит Елизавета Васильевна. Всюду с ними! И в эмиграции, и в Шушенское с ними ездила, в ссылку.
— За декабристами ехали в Сибирь жены, за социал-демократами еще и тещи, — заметил Владимир.