Бремя выбора. Повесть о Владимире Загорском
Шрифт:
Загорский оглядел товарищей. Впереди всех, единственная в группе женщина, элегантная, строгая Людвинская, по кличке Таня. Когда-то, совсем девчонкой, начинала свой путь в Одессе, прошла и тюрьму, и эмиграцию, работала в Сущевско-Марьинском районе, хорошо знает Москву. За ней Лихачев Василий Матвеевич, по кличке Влас, задумчиво смотрит в окно, словно прикидывая сразу, какие меры потребуются для подполья. В прошлом рабочий, Влас после пятого года эмигрировал в Америку. В семнадцатом году был в Питере делегатом Апрельской конференции от Сестрорецкого завода, затем направлен в Москву, избран здесь секретарем МК большевиков. Один из руководителей вооруженного восстания в октябрьские дни. Рядом с ним Исаак Шварц, по кличке Семен, тихий, скромный, но удивительный мастер
До революции.
Вне пределов России…
А сейчас в родной Москве накануне второй годовщины республики нм предстоит заниматься тем же, чему, казалось, никогда не будет возврата, — снова принимать меры по уходу в подполье.
— Все мы твердо уверены в победе нашего дела. Но, нацеливаясь на победу, никогда нельзя упускать из поля зрения возможные осложнения, задержки и отступления. Вспомните Брестский мир… — Дзержинский говорил спокойно, без уныния и без лишнего пафоса. Он узнал о решении Ленина раньше других, успел освоиться, да и выдержки ему не занимать. — Сейчас необходимо обеспечить паспортами весь партийный актив и членов ЦК. Подобрать подпольщиков, организовать явочные пункты, наладить подпольную типографию. Обеспечить партию материальными средствами, для этого в спешном порядке па Монетном дворе отпечатать побольше бумажных денег, сторублевых царских «екатеринок», упаковать их в оцинкованные ящики и хранить в надежном месте. На имя Буренина, в прошлом купца, а ныне надежного товарища, оформить документы как на владельца гостиницы «Метрополь» — пусть будет еще один источник материальных средств на нужды подпольщиков…
Уход в подполье — отступление. Отступление, но не смерть! Брестский мир тоже отступление, уступка врагу, да еще какая уступка! Миллион километров территории, миллиарды марок контрибуции. Чтобы выиграть время, пришлось отдавать пространство. Но мир спас республику. И, кстати, самого Загорского. По телеграмме наркоминдела он был вывезен из плена в Берлин, где собственноручно водрузил флаг Советской республики на здании посольства…
Мартов в припадке антибрестизма кричал: лучше умрем, как парижские коммунары, но не уступим врагу!
«Надо воевать против революционной фразы, — отвечал Ленин, — приходится воевать, обязательно воевать, чтобы не сказали про нас когда-нибудь горькой правды: «революционная фраза о революционной войне погубила революцию»».
Ленин в те дни оставался почти один. Из членов ЦК только Свердлов и Сталии его поддерживали. Даже Дзержинский был сначала против. Но продолжать войну — верная гибель и революции, и России: Если война будет продолжена, Ленин и Свердлов уходят из правительств». (Опять раскол — и какой! — уже среди членов большевистского ЦК.) Троцкий, глава делегации в Брест-Литовске, отказался подписать мирный договор, и немцы перешли в наступление по всему фронту, захватили Латвию, Эстонию, большую часть Украины, придвинулись к Петрограду. И только тогда па пленуме ВЦИКа Ленину и Свердлову удалось доказать «полную невозможность сопротивления германцам» и получить большинство голосов — мир был заключен.
Меньшевики остались при своем мнении — лучше умереть достойно, как герои Парижской коммуны.
А что, если к ним прислушаться, если не тогда, так теперь? Дескать, мы свое дело сделали, революцию совершили, вполне убедительно взяли власть, продержались почти два года, честь нам и вечная слава, можем почить на лаврах, можем стать богом, то есть па все наплевать, мироздание пусть теперь само держится.
Неужели всем революциям суждено всего лишь повторять судьбу французской революции? А если не суждено, если история все-таки действительно развивается по спирали, то в чем же мы пошли дальше, оказались выше? Только ли в том, что продержались не 72 дня, как они, а в десять раз больше?
Нет, мы пошли дальше не только в количество дней. Они героически умирали — мы остаемся героически жить, вот она, главная разница. «Героизм длительной и упорной организационной работы… — говорит Ленин, — неизмеримо труднее, зато и неизмеримо выше, чем героизм восстаний».
Мы остаемся жить, а значит, переносить не только взлеты, но и падения. Идти к победе и предугадывать возможные отступления. Отступления — по не смерть, какой бы героической фразой она ни венчалась.
…Как будто сама природа создала меньшевизм, чтобы он при всех кризисах исполнял функцию противовеса большевизму, функцию изнанки, обратной стороны медали, функцию «решки» в игре судеб страны.
— Председателем специальной комиссии назначается Василий Матвеевич Лихачев, — продолжал Дзержинский спокойно, как на обычном, рядовом совещании. — Работа проводится в строжайшей тайне. Вы знаете, чем грозят разглашение. Но дело не только в панике. Сколько ликования, силы, уверенности такое наше решение придаст врагу, окажись оно разглашенным! А враг не за горами. Деникин движется на Орел и Тулу. «В Москву за святой водой!» — вопит его воинство. Все последние приказы Деникина начинаются словами: «Имея конечной целью захват сердца России — Москвы, приказываю…»
Сердце России. Истерзанное голодом, разрухой, болезнями. За первую половину года смертность по Москве увеличилась вдвое. Испанка, тиф, цинга, дистрофия. «За торговлю вшивым бельем — расстрел на месте». Половину своего населения растеряла Москва. В феврале семнадцатого в городе было два миллиона сорок три тысячи жителей. К осени девятнадцатого осталось чуть больше миллиона. Пустуют около десяти тысяч квартир — некому, некогда, не на что сделать даже пустяковый ремонт, а в таком состоянии для жилья они не пригодны. Исчезли но Москве жестяные вывески — пошли на ведра.
Но главная беда — голод. Летом стало хуже, чем было зимой. Если в апреле каждый член рабочей семьи получал в день по карточкам 216 граммов хлеба, то в июне стал получать 124 грамма. Мяса в апреле 64 грамма, в июне — 12. Постного масла снизили с 28 граммов до 12. Полфунта картошки выдавали в апреле — в июне картошку не получали совсем.
Бывшая знать, чиновные дрожали от страха: скоро нас начнут резать как паразитов. Толковали библию, мусолили все места о гладе и море, по даже в священном писании ничего не говорилось о том дне, когда из помоев исчезнут картофельные очистки.
8 июля в некоторых районах Москвы не выдали хлебный паек. Одна из работниц на фабрике «Богатырь» в Сокольниках упала в обморок от истощения. Фабрика прекратила работу, женщины подняли шум. Вдобавок пронесся слух, будто фабрику на днях закроют, нет сырья, зарплату платить не будут. Слухи были верны отчасти, фабрику закрывали временно, пока не подвезут сырье, но рабочих не выбрасывали на улицу, профсоюз принял решение платить по три четверти заработка во время простоя. Однако страсти закипели, стихийно собрался митинг, особенно шумели женщины, было их большинство, как и на всякой фабрике этого тяжелого лета. Митинг без долгих споров принял решение: идти всей толпой к Сокольническому Совету и требовать хлеба. Члены партячейки надорвали горло, крича свое предложение: не ходить толпой, проявить сознательность, выделить делегацию, пусть она расскажет Совету о положении на фабрика и изложит наши требования, там поймут, не царская власть, а рабочая. Но предложение партячейки заглохло в криках. Толпа вышла на улицу и двинулась к Совету. Уже появились горластые организаторы: «Надо поднять другие фабрики!» Несколько женщин отправились в Лефортово на Суворовскую мануфактуру, принялись там актировать, а довод один, всем понятный: хлеба!