Бретёр

Яковлева Юлия

Не отворяя дверцы, он одним движением перекинул ноги и выпрыгнул, притопнув, на тротуар. К нему тут же подскочил лакей. На бегу протянул руки к шинели:

— Пожалуйте и шляпу, господин офицер.

— Что ж сегодня? Игра большая?

— Весь Петербург. Граф Курский здесь. И князь Свистоплюев, и Мадаев, и Лоренц, все здесь.

— Ты смотри! И Курский уж здесь!

— У нас господам — и военным, и штатским — как медом намазано, всем благоугодно испытать фортуну, — в самом голосе лакея была сладость.

В дверях Прошин задержался:

— Что, Мурин, идемте. Или корни

пустили? — весело поторопил.

— Вот что, корнет. Я передумал.

— Как?

— Поеду к девкам.

— А, — одобрил Прошин без вопросов. — Фортуне предпочли Амура, что ж.

— В другой раз.

— В другой раз.

Прошин кивнул кучеру:

— Отвези господина Мурина, куда он прикажет.

Подмигнул.

Прошин вбежал в двери. Лакей скрылся следом. В столь поздний час прохожих здесь не было. Кучер обернулся к ездоку:

— На Васильевский? В Коломну? К цыганам?

Ему улыбалось отвезти незнакомого барина кутить: ночи в Питере длинные — наверняка хорошо даст на водку. Но барин только вздохнул:

— К Демуту.

Ночью Мурин спал дурно. Мешало выпитое, мешало выкуренное. В нумере было слишком натоплено. Он отворил окно. Но теперь мешали звуки: как много их в городе! Он успел и забыть. Менее всего он думал о Нине. Ветер выл. Вода в Мойке плескала и чмокала. Луна то появлялась, то скрывалась за тучами. На душе у Мурина было мутно, приезд казался ошибкой. Может, Ипполит был прав, надо в деревню? Теперь эта мысль не вызывала отвращения. Там хотя бы тихо. Он вертелся в своей жаркой постели. Уже почти проваливался в сон, как ему начинал видеться Прошин, он махал руками, шлепал картами, Мурин никак не мог запомнить собственные ставки — и опять видел вокруг себя темный гостиничный нумер. «Нервишки, — ворочался Мурин, пиная душное тяжелое одеяло, — тьфу». Он решил, что завтра же выпишется из гостиницы и уедет. В деревню, в тишину, в одиночество. Вот только складную ванну у Ипполита захватит. И на этих хозяйственных мыслях сам не заметил, как уснул. Нина ему так и не приснилась. Может, и к лучшему.

Проснувшись, Мурин позвонил в колокольчик, и когда пришел лакей, чтобы раздвинуть шторы, сложить ширму, Мурин потребовал себе бритье, кофе, завтрак и велел лакею передать в людскую, где дул чай его слуга, что пора укладываться. В виске покалывало. Но кофе поправит.

У госпожи Петровой все было наготове. Лакей быстро вернулся с подносом. Серебряный кофейник, салфеткой накрыты теплый калач и масло. Поставил на стол.

— Госпожа Петрова покорнейше просила сообщить, куда изволите приказать прислать счетец-с?

— Эх-м, — внезапно Мурин ощутил, что ночная решимость растаяла с лучами солнца.

За окнами блистал день, который Петербургу был к лицу. Небо было точно эмалевое. Сизыми беличьими хвостами стояли дымы из труб. На набережной Мойки роились прохожие. Блестела, играя, вода. Все обещало какие-то интересные встречи — и что жизнь наладится. Точно спеша выполнить это обещание, в дверь постучали, и тотчас голос деликатно пояснил:

— К господину Мурину — дама.

Сердце тут же пустилось вскачь. Нина! Неукротимая, непредсказуемая, презирающая условности Нина, только она могла среди бела

дня явиться в гостиницу и потребовать, чтобы ее проводили в номер к мужчине. Он был восхищен — и немного испуган. Даже по меркам Нины это было чересчур. Так сжигают за собой мосты. У Мурина загорелись щеки. Он хрипло крикнул:

— Прошу.

— Со счетцем успеется, — понятливо откланялся лакей, который принес кофе.

Мурин не слышал его и не видел. «Я не брит, — ужаснулся. — Зубы не чищены». Но в дверь уже стукнули, тихо приоткрыли. Лакей объявил:

— Мадемуазель Прошина.

— Что?!

Но она уже входила, шурша платьем и клоком.

Проклятый расторопный лакей уже убрал ширму, прятаться было некуда. Мурин вскинул руки, стыдливо прикрывая шею без галстуха.

— Ах, боже мой! — воскликнула мадемуазель Прошина. Смутилась, но взяла себя в руки: — Доброе утро, — она чуть присела в книксене. — Прошу прощения за этот необъявленный визит… Такое неудобное время…

Она не знала, куда глаза девать. Ее некрасивое лицо порозовело.

— Это так неучтиво с моей стороны. Простите ради бога. Я никогда… никогда бы… Но мой брат… Он прислал меня… К вам… Дело чрезвычайной важности… Сказал, вы все поймете. Вы во всем разберетесь.

Она чуть не плакала. Мурин легко выстроил картину событий. «Проигрался каналья Прошин, — подумал Мурин. — Вот тебе и новое знакомство. Вот тебе и новая жизнь. Теперь просит поручиться за него по векселю». А тем временем разглядывал посетительницу.

Девушка была горбунья. Мурин сразу почувствовал, что стыд за небритость, за нечищеные зубы, за непорядок в одежде сразу улегся, — и от этого стало еще стыдней: уже за самого себя. «Как будто горбунья — не дама!» Он решил немедленно это загладить: быть с ней особенно рыцарски учтивым.

— Дорогая мадемуазель Прошина. Я весь к вашим услугам. Немедленно готов уладить дело.

— Правда? — Она подняла на него глаза: серые, наполненные слезами, они были так трогательны. Но красивей не стали.

— Вы его единственная надежда. Митя сказал: ступай, Мурин страшно умен, он все поймет.

Да уж. Приручил на свою голову.

Мурин отошел к столу, на котором бросил вчера вечером свое портмоне. Чтобы ее успокоить, веселым тоном спросил:

— Что ж. Сильно он проигрался?

Тут слезы покатились по щекам, некрасивое лицо набрякло, сморщилось, мадемуазель Прошина сунула к носу платочек и громко, неизящно зарыдала, вскрикивая:

— Боже мой… Такой ужас… Такой ужас… Тетенька… Как жить?

Мурин удивленно обернулся, он был растерян. Даже летящие ядра не пугали его, но как все представители его пола, он впадал в панику при виде плачущих женщин.

— Что вы… Дорогая мадемуазель, не стоит. Такое случается на каждом шагу. Со мной самим сто раз бывало. Это всего лишь деньги…

Она замотала головой, как лошадь:

— Нет… нет… Вы — никогда… Какой ужас…

Внезапно он подумал: вот дрянь этот Прошин, сестру прислал на жалость бить, а самолично явиться — струхнул, тряпка, слюнтяй. И еще жгла разбитая надежда: было так обидно, что это оказалась не Нина. Как ни сочувствовал Мурин бедной дурнушке, он все же спросил строго: