Бродяги Севера (сборник)
Шрифт:
Но отсюда вовсе не следовало, что Кент не любил жизнь. Ни один человек не любил ее так, как он. Для него она всегда была полна грез и вечного радостного ожидания впереди. Он был поклонником солнца, луны и звезд, лесов и гор; он подлинно любил бытие, боролся за него и в то же время всегда был готов отдать свою жизнь без ропота и в тот час, когда ее потребовала бы от него судьба.
Сидя в подушках, он менее всего походил на человека, совершившего преступление, в котором сознался окружающим.
Через окошко он мог видеть медленное течение великой Атабаски, несшей свои воды к Ледовитому
– Все то, что открывается теперь перед нашими глазами, – сказал он доктору Кардигану, – самое дорогое для меня. И когда со мной случится та миленькая неприятность, которую вы мне сулите, доктор, то я хотел бы уйти из этой жизни с глазами, устремленными вон туда.
И его койку придвинули поближе к окну.
Ближе всех к Кенту сидел Кардиган. Его лицо выражало еще большее недоверие, чем у других. Начальник Кента, инспектор Северо-восточной конной пограничной стражи Кедсти, был еще бледнее той девушки-стенографистки, которая дрожавшими пальцами быстро записывала каждое слово, которое произносилось присутствовавшими. Сержант О’Коннор точно онемел. Маленький гладколицый католический патер-миссионер, присутствия которого в качестве свидетеля потребовал Кент, сидел молча, сложив руки ладонями вместе. За исключением этой девушки-стенографистки, специально приглашенной сюда для записи показаний, все эти лица были близкими друзьями Кента. Он любил разговаривать с патером о странных и таинственных событиях в глухих лесах и на том Севере, который простирался далее за гранью этих лесов. Он любил О’Коннора с его красным лицом, рыжими волосами и большим сердцем; дружба их началась во время долгих совместных скитаний. Но совершенно необычным было для Кента волнение Кедсти. С самого момента своего появления в комнате он озадачил Кента.
Инспектор Кедсти был не совсем обычным человеком. Ему было шестьдесят лет; волосы у него были стального цвета, глаза холодные, почти совершенно бесцветные, и в них надо было бы долго искать, прежде чем найти, отблеск сострадания или страха. Нервы же у него были настолько крепки, что Кент ни разу не видел, чтобы этот человек был хоть слегка взволнован.
А теперь этот самый Кедсти был, видимо, встревожен больше всех остальных. Уже дважды он вытирал себе лоб платком. Казалось, что с него вдруг, как бы по волшебству, слетела та броня, которую до сих пор не могло пробить никакое оружие. Он перестал быть самим собой, тем страшилищем-инквизитором, каким знали его по службе. Он нервничал, и Кент видел, что он борется, чтобы вернуть себе самообладание.
– Да, я убил Джона Баркли, – твердо сказал Кент. – Тот человек, которого вы держите под арестом и готовы присудить к повешению, невиновен.
Инспектор Кедсти командовал отрядом пограничной стражи, который контролировал пространство в шестьсот двадцать тысяч квадратных миль в самых диких местах Северной Америки, простиравшихся за семидесятую параллель к северу на две тысячи миль и заходивших на три с половиной
И он нагнулся над Кентом так низко, что их лица почти коснулись друг друга, и прошептал голосом настолько низким, что никто из присутствующих не мог его услышать:
– Кент, вы лжете!
– Нет, – ответил Кент, – это правда.
Кедсти откинулся назад и снова отер со лба пот.
– Я убил Баркли, – продолжал Кент, – и притом с заранее обдуманным намерением. Но почему именно я убил его, – этого я вам не скажу. Значит, была серьезная причина.
– Вы отказываетесь открыть мотивы убийства?
– Совершенно.
– Это ваше признание, которое вы делаете перед лицом смерти?
– Да. Доктор Кардиган сказал мне, что я скоро умру. Иначе бы я предоставил арестованного по подозрению человека его участи – повесили бы его, а не меня. Эта проклятая пуля погубила меня и спасла его.
Кедсти обратился к девушке. В течение целого получаса затем она читала то, что записала, и Кент расписался под своими показаниями на последней странице. Потом Кедсти поднялся с места.
– Мы кончили, друзья, – сказал он.
Они направились к выходу. Последним вышел Кедсти. Доктор Кардиган было заколебался, точно желая остаться еще, но Кедсти жестом пригласил его выйти и запер за собою дверь на ключ.
Кент улыбнулся. Теперь все кончено. Согласно постановлению Уголовного кодекса, он знал, что в этот самый момент Кедсти отдает сержанту О’Коннору приказ немедленно же поставить стражу к его двери. Тот факт, что в любой момент Кент мог умереть, не изменял правила применения закона. Он услыхал неясные голоса по ту сторону запертой двери, затем замирающие шаги. Потом смолкло все.
Кент кашлянул, выплюнул сгусток крови, отер губы и усмехнулся.
– Да! – проговорил он. – Игра сыграна! Но самым забавным во всем этом является то, что никто никогда не узнает настоящей правды, кроме меня самого и, быть может, еще одного человека.
Глава II
Перед окном Кента цвела весна, торжествующая северная весна, и, несмотря на приближение смерти, он все-таки глубоко впивал в себя эту весну и старался глядеть в окошко так, чтобы его взор мог охватить горизонты как можно шире и наглядеться досыта на тот мир, который он еще так недавно называл своим.
Только год тому назад была отстроена доктором Кардиганом эта больница, в которой он теперь лежал. Именно он, Кент, выбирал тогда для нее это место. В ней еще пахло сладким запахом еловых бревен, срубленных в самой чаще леса. Это дыхание леса несло с собой от стен бодрость и надежду, говорило о неумирающей жизни; до сих пор еще снаружи стучали о бревна дятлы, и по крыше, мягко постукивая лапками, бегали и резвились белки.
– Ну, в таком месте, – воскликнул Кент, когда они выбирали тогда вместе с доктором Кардиганом это место для постройки, – сможет умереть разве только какой-нибудь заморыш!