Бродяги Севера (сборник)
Шрифт:
Глава XXIII
С прибытием Чаллонера к Нанетте для Мики уже не оставалось больше ни малейшей мрачной тени. Он не задумывался, как все это произошло, и, конечно, не мог бы даже и представить себе того, что могло бы ожидать его впереди. Он жил только настоящим – теми драгоценными часами, в которые все эти любимые им люди находились вместе. Тем не менее где-то далеко, в самой глубине его сознания, среди всех тех воспоминаний, которые срослись с его душой, в нем все еще гнездился образ медведя Нивы – его старого товарища, брата, соучастника стольких совместных приключений. И он вспоминал о той холодной, занесенной снегом берлоге, где Нива заснул долгим и таинственным сном, который так походил на смерть. Но пока что он все-таки жил одним только настоящим. Часы вытягивались в
Несмотря на то что после Нового года наступили сильнейшие холода, Чаллонер расположился в палатке на опушке леса, в каких-нибудь ста ярдах от хижины, и Мики стал делить свое время между нею и палаткой. Это были для него удивительно счастливые дни! А для Чаллонера…
Мики видел все, хотя ничего не мог понять. По мере того как из каждых семи дней слагалась неделя, а из недель – две, три и так далее, в глазах у Нанетты появился какой-то странный огонек, а в голосе какая-то новая, особо звеневшая, трепетная нотка.
И вдруг в один прекрасный день Мики поднял глаза со своего места у колыбели ребенка – и увидел Нанетту в объятиях своего хозяина. Она смотрела ему прямо в лицо, ее глаза сверкали, как звезды, и Чаллонер говорил ей что-то такое, от чего ее лицо вдруг сразу все преобразилось и стало еще более красивым. Мики это удивило. Но он удивился еще больше, когда Чаллонер от Нанетты перешел к колыбели и взял ее ребенка к себе на руки, а в это время женщина, смотря на них обоих со свойственным только ей одной выражением глаз, вдруг закрыла лицо руками и разрыдалась. В горле у Мики уже назревало рычание, но Чаллонер в эту минуту обнял и Нанетту, а ее руки обвились вокруг его шеи и ребенка, и женщина зарыдала снова… По какому поводу – это превосходило всякое понимание Мики. И, однако, он понимал, что рычать или бросаться здесь было вовсе не нужно. Он понял, что в хижину вошло еще какое-то новое начало, проглотил слюну и стал смотреть, что будет дальше. Через минуту Нанетта уже стояла рядом с ним на коленях и обнимала и его за шею точно так же, как перед этим обнимала и мужчину. А Чаллонер бегал кругом и прыгал, как мальчик, не выпуская ребенка из рук. Потом он тоже опустился к Мики и вдруг воскликнул:
– Мики! Дружище! Ведь у меня теперь есть семья!
И Мики сделал усилие, чтобы его понять, но так и не понял. В тот вечер, после ужина, он видел, как Чаллонер расплетал у Нанетты косы и расчесывал ей волосы. Оба они смеялись, как двое счастливых детей. Мики сделал еще большее усилие, чтобы понять, и опять ровно ничего не понял.
Но когда Чаллонер, перед уходом в свою палатку, еще раз обнял и поцеловал Нанетту и стал ласкать ее и гладить по голове, а Нанетта закрыла лицо руками, заулыбалась и стала кричать от радости, то… Мики наконец понял! Он увидел, что счастье привалило сразу ко всем тем, кто находился в избушке, – и успокоился.
Теперь, когда все устроилось так благополучно, Мики мог смело вновь приняться за охоту. Жажда приключений вновь охватила его, и радиус его экскурсий с каждым днем стал удлиняться все более и более. Он опять пошел по старой линии капканов Лебо. Но теперь там все уже пришло в упадок, пружины нигде не были натянуты, и Мики перестал уже остерегаться, как это было раньше. Он даже несколько растолстел. Ему уже не чудилось больше опасности в каждом порыве ветерка. На третью неделю пребывания Чаллонера у Нанетты, в тот самый день, который отметил собою в природе переход от холодов к началу теплой погоды, Мики натолкнулся на заброшенную в болоте западню. Это было в добрых десяти милях от дома. Еще Лебо в свое время поставил ее на рысь, но никакой зверь еще не коснулся в ней приманки – совершенно замерзшего, как камень, куска оленьего мяса. Мики с любопытством обнюхал эту приманку. Он уже не предчувствовал опасности. Для него уже не существовало больше угроз. Все в мире было теперь великолепно. Он смело потянул за мясо – и вдруг громадное бревно обрушилось на него с такой силой, что, казалось, могло проломить ему спину. Удар лишь немного промахнулся. Чуть не убитый до смерти, тяжело ушибленный, он застрял в ловушке на целых двадцать четыре часа. Только после отчаянной борьбы за жизнь ему наконец удалось выкарабкаться из-под тяжести бревна. Потеплело. Выпал легкий снежок, засыпавший все следы и тропинки. Мики оставлял за собою по талому снегу дорожку, походившую на след выдры, так как он не мог двигать задними конечностями. К счастью, спина его не была переломлена; тяжесть удара лишь временно парализовала его задние ноги.
Он потащился по направлению к хижине, но каждый шаг его был исполнен таких мучений и само продвижение совершалось так медленно, что за час ему удалось продвинуться вперед всего только на какую-нибудь четверть мили. Следующая ночь застигла его только на второй миле от места происшествия. Он едва дополз до кустарника, который мог бы служить ему логовищем, и пролежал там до зари. Весь следующий день он не мог двинуть ни единым членом. На четвертый – он почувствовал некоторое облегчение. Но он не смог протащиться зараз хоть сколько-нибудь заметное пространство. Но добрый дух индейцев опять пришел ему на помощь, так как под вечер он натолкнулся на полуобглоданный волками остов оленя. Мясо промерзло насквозь, но Мики так и впился в него зубами. После этого он целых десять дней пролежал под грудою упавших деревьев, борясь там со смертью. Не будь найденной им падали, он, несомненно, издох бы. Затем он пополз далее и лишь в конце второй недели мог твердо стоять на ногах. Только на пятнадцатый день он возвратился наконец к хижине Нанетты.
Когда еще он приближался к расчистке, его вдруг охватило предчувствие какой-то серьезной перемены. Хижина стояла на месте. По внешнему виду она нисколько не изменилась за эти пятнадцать дней, но из ее трубы уже больше не поднимался дым и окна покрылись узорами от мороза. Снег лежал кругом девственным и чистым, как свежевыстиранная простыня. Мики нерешительно направился к двери. Никаких следов у крылечка не было. На пороге возвышался целый сугроб. Мики заскулил и стал царапаться в дверь. Ответа не последовало. Он прислушался. Изнутри не донеслось до него ни единого звука.
Он вернулся к опушке леса и стал ждать. Прождав целый день, в течение которого он то и дело возвращался к хижине, чтобы обнюхать все ее закоулки и углы, он вырыл себе на ночь ямку в свежевыпавшем снегу у самой двери и проспал в ней всю ночь. Настал новый день, серый и пустынный, – и все еще из трубы не поднимался дым и из-за бревенчатых стен не слышалось звуков. И тут Мики наконец понял, что Чаллонер и Нанетта с ребенком куда-то ушли.
Но он все еще надеялся. Он уже больше не прислушивался к звукам из хижины, нет, он почему-то решил теперь, что должен ожидать чего-то от леса. И он стал делать в нем по всем направлениям рекогносцировки, обнюхивая свежевыпавший снег, под которым могли скрываться следы, и ловя ветер своими чуткими ноздрями.
Под вечер, поймав по дороге зайца, он опять вернулся к хижине и проспал ночь в своем куточке около порога. Прошли третий день и третья ночь, в течение которой он вдруг услышал вой волков. Небо было чисто и все в звездах, и Мики вдруг почувствовал в себе непреодолимое желание им ответить. И он поднял полный тоски и скорби вой – и это была мольба о том, чтобы вернулся хозяин, чтобы Нанетта и ее ребенок возвратились назад. То не было откликом волкам, нет, в этом его зове слышались опасения, что они уже больше не придут никогда, и рыдало что-то похожее на безнадежность.
Его охватила такая тоска одиночества, равной которой он еще не испытывал никогда. Казалось, будто кто-то нашептывал его собачьей душе, что все то, что он видел и перечувствовал за последнее время, было лишь сном и что теперь он стоит лицом к лицу с подлинной действительностью – с его прежним миром, полным опасностей, беспредельной и всеобъемлющей пустоты и беспрерывной, отчаянной борьбы за существование.
Его инстинкты, убаюканные лаской людей в этой хижине, заснувшие было в нем, теперь вновь обострились! Он опять ясно почувствовал острую, едкую дрожь перед грозящей опасностью, рождающуюся от одного только одиночества, и стал осторожным, как волк. На четвертый день он скользил по опушке леса, как уже настоящий хищник.