Броненосец

Бойд Уильям

— И что же это?

— Буду сниматься в кино, — протяжно проговорила-пропела она. — Два дня работы, тысяча фунтов. — Она изобразила изумление, вытаращив глаза: — «Но, Ти-мо-ти,мамочка говорила мне, что ты биржевой маклер!» — И на секунду залилась слезами. — Видишь, я даже свою роль разучила.

Они чокнулись шампанским. Лоример заметил, что рука у него все еще дрожит.

— Давай за твою работу.

— Давай за твою машину. Бедняжка. А как она называется?

— «Тойота».

— Да нет, я имею в виду — как тыее зовешь?

— Никак не зову.

— Как скучно. Нужно давать вещам имена. Адамова задача, и все такое. Отныне, Лоример Блэк, давай имена вещам, которые тебя окружают в жизни, — я настаиваю! Ведь тогда все становится более… более настоящим.

— Меня не интересуют машины.

— Но кто-то же ее подпалил! Это самое гадкое, что с тобой случалось из-за работы?

— Ну, бывают угрозы расправы. Чертовски неприятно.

— Еще бы. Боже мой, подумать только. Это пока ты там оценивал убытки?

— Люди иногда чертовски злятся. — Пора прекратить говорить «чертовски».

— Надеюсь, хотя бы без убийств обходится?

— При таком исходе хоть беды заканчиваются.

— Заканчиваются?

— Adios, планета Земля.

— Поняла. Выпей-ка еще. — Она подлила ему и подняла свой бокал. — До дна за настоящих донов, а подонкам — дно! Откуда вы взялись, мистер Лоример Блэк?

Они принялись за обед (гаспачо, спагетти-примавера, фруктовое мороженое), и Лоример изложил ей свою краткую отредактированную автобиографию: родился и вырос в Фулэме, затем университет в Шотландии, несколько лет «метаний», а потом потребность в твердом доходе (нужно было помогать престарелым родителям) привела его в ту область страхового дела, где он обретается до сих пор. Он дал понять, что эта профессия — нечто временное, что страсть к скитаниям еще жива в его душе. Как здорово, заметила она. И, в свой черед, рассказала ему кое-что о своих попытках работать актрисой и моделью, о пробах в новый фильм, — однако главной темой ее рассказа, к которой они то и дело возвращались, был «Гилберт» — «невозможный, себялюбивый и отвратительный, причем не обязательно в таком порядке».

— А кто этот Гилберт? — осторожно спросил Лоример.

— Ты же его видел в прошлый раз.

— Мне казалось, его зовут Нун.

— Это его сценическое имя. А настоящее имя — Гилберт, Гилберт Малинверно.

— Да, звучит иначе.

— Вот именно. Поэтому я называю его Гилбертом, когда сержусь на него. Такое жалкое имя.

— А что… Э-э… Что он делает?

— Он жонглер. Причем блистательный.

— Жонглер?

— Но теперь он это забросил и начал сочинять мюзикл.

— Он что — музыкант?

— На гитаре сказочно играет. Но в итоге вот уже много месяцев он не зарабатывает ни пенни, вот почему я зову его Гилбертом. У него множество талантов, но при этом он страшно туп.

Лоример проникся к Гилберту Малинверно глубоким омерзением.

— Давно вы женаты? — спросил он так, словно этот вопрос только что пришел ему в голову.

— Года четыре. Думаю, на самом деле я за него вышла из-за фамилии.

Я вот тоже поменял имя, хотел было сказать Лоример. Для этого совсем не обязательно вступать с кем-то в брак.

— Флавия Малинверно, — произнес он. — А как тебя звали до этого?

— Вовсе не так красиво. А ты не знаешь, что «Малинверно» по-итальянски — это «дурная зима» — mal'inverno? И по этому поводу, — добавила она, взглянув на снег за окном, а потом дотянувшись до него и сжав его руку, — давай выпьем граппы.

Они выпили граппы, после чего наблюдали, как на улице дневной свет сгущается в синеватые сумерки. Снег постепенно унимался: в воздухе порхали одинокие шальные снежинки, слетавшие вниз по спирали. На тротуаре остался лежать двухдюймовый слой, а проезжая часть, изборожденная колесами, окрасилась в шоколадный цвет.

Попросив счет, они затеяли дружескую перепалку, а затем договорились, что Флавия заплатит за шампанское, а Лоример — за еду и вино. На улице Флавия по-новому замотала шарф на шее и поплотнее запахнула замшевую куртку.

— Холодно, — пожаловалась она. — Какой же холодный этот снег из Пимлико. Господи, я, похоже, надралась.

Она сделала полшага и, казалось, собиралась прильнуть к боку Лоримера, будто хотела погреться, и Лоример невзначай — что тут удивительного? — обнял ее, почувствовал, как она дрожит, а потом — опять-таки, что тут удивительного? — они как-то повернулись лицом друг к другу. И вот уже они целовались — хотя и не так, как это было в прозрачном сновидении, зато ее язык глубоко проник в его рот, и Лоример был на грани взрыва.

Оторваться друг от друга их заставила дружная овация персонала «Соле-ди-Наполи»: все, как один, они стояли у окна, одобрительно вопили и хлопали в ладоши.

— Счастливо, Лоример Блэк! — прокричала Флавия. — Я тебе позвоню.

Она скрылась за углом, пропала из виду, прежде чем его губы успели вымолвить ее имя. Он медленно побрел к своей обожженной и изуродованной машине, удивляясь, отчего вдруг вокруг сердца сгустилась какая-то тяжесть.

Глава двенадцатая

— Что-то он раскис немножко, — сказала Моника. — В понедельник совсем из постели не вылезал, даже не шелохнулся. Ну, я и поняла — чувствует себя неважно.

Моника с Лоримером стояли в коридоре, перед дверью в отцовскую комнату, переговариваясь тихими голосами, точно консультанты в больничной палате. Лоример дрожал: квартира совсем вымерзла. На улице стояла промозглая стужа, снег не таял и даже покрылся голубоватой коркой льда.